Литературные воспоминания
Шрифт:
науке. Кудрявцев отвечал коротко:
«Без абстракций нельзя обойтись при многих научных вопросах — за это
надо сердиться на логическую необходимость, а не на людей». Напрасно
Белинский старался разбить мысль о необходимости предпочтения тех научных
положений, которые наиболее приложимы к современному быту, и о
необходимости трактования этих положений наиболее понятным для читателей
образом,— Кудрявцев отвечал: «Что за иерархия такая в науках? Отвлеченные
науки
заниматься теми, с которыми более знаком, и в форме, которая более сподручна?»
198
В таком тоне шла беседа некоторое время. Весь пыл Белинского, однако, не мог
долго выдержать этого решительного отвода всех его положений,— отвода, по-
видимому, очень спокойного, но, в сущности, весьма гневного и неприязненного.
Беседа падала сама собой, и старые друзья хладнокровно расстались, обмениваясь
самыми пошлыми вопросами на прощании, точно посторонние. Устами
Кудрявцева говорила известная часть Московского университета.
И тот же самый П.Н. Кудрявцев через год, когда я посетил его уже в
Берлине, при мне очень сурово и решительно остановил некоего г. С—ва, ученика
и поклонника Шеллинга, но только очень низкой пробы, когда тот вздумал очертя
голову ругать Белинского огулом [235]. Надо знать, что С—в предлогом для
своих ругательств взял неблагоприятный отзыв о Шеллинге, где-то высказанный
Белинским (кажется, в статье о «Тарантасе» графа Соллогуба), а сам Кудрявцев в
то время состоял под неотразимым влиянием Шеллинговой «Философии
откровения» и говорил о ней с упоением, что не помешало ему, как сказано, круто
отнять слово у своего единомышленника. Но так почти всегда действовали
противники Белинского, да и он сам, принадлежавшие к особому, теперь уже
вымершему роду противников.
Не более злобы и ожесточения сохранил и Герцен, знавший отзыв критика о
его статьях и упоминавший об этих отзывах потом не раз. «Чудак этот,— говорил
он,—изволит находить, что трудно выказать более ума и дельного взгляда на
предмет в более темных выражениях, но он забывает, что иначе никакого ума и
взгляда на русском языке и показать нельзя». Впрочем, Герцен скоро был с
избытком вознагражден за строгие приговоры критика. Вслед за письмами об
изучении природы появились в «Отечественных записках» первые главы
известного романа Герцена («Кто виноват?». (Прим. П. В. Анненкова.), и автор
имел тотчас же удовольствие видеть, как внезапно переменились все отношения
Белинского к его авторской деятельности. Белинский пришел от начальных глав
романа в положительный восторг, который возрастал по мере развития
Критик наш, конечно, не просмотрел романтического колорита, который положен
был на главные действующие лица романа, но отношения самого автора повести к
своим лицам, горькая правда, с которой он излагает их порывы и мечтания, не
исключающая, впрочем, и глубокого сочувствия к ним, а наконец —картина
поучительной житейской драмы, возникающая из фальшивых общественных их
положений,— все это поразило критика почти как неожиданность. Он многого
ожидал от лучезарного ума Герцена, но такого мастерства «сочинения» не
ожидал. «Вот где его сила,— говорил он,— вот где он на просторе, и вот какая
арена ему открылась для богатырских литературных упражнений, к которым он
склонен [236]. Герцен был тронут этим неожиданным успехом своего романа, переломившим сухое настроение критика. «Виссарион Григорьевич,— замечал он
потом шутя, но очень довольный приговором,—гораздо более любит наши
сказочки, чем наши трактаты, да он и прав. В трактатах мы беспрестанно
переодеваемся от надзора и раскланиваемся любезно с каждым буточником, а в
сказке ходим гордо и никого знать не хотим, потому что в кармане плакатный
билет имеем: чинить ей пропуски, давать ночлеги и кормежные». Герцен
199
подтвердил свое воззрение на «сказку», да оправдал и пророчество Белинского, напечатав в 1847 году («Современник» 1847 года) так называемые «Записки» и т.
д. (о душевных болезнях вообще и проч.). Это была тоже сказка, но сказка, захватывавшая глубокие психологические и социальные вопросы [237].
Была, однако ж, и еще причина для этих симпатических излияний
Белинского, кроме той, которая порождалась самым литературным достоинством
произведения Герцена:
Белинский склонялся все более к признанию важного значения так
называемой беллетристики, разнообразной, умной, цепкой беллетристики, какая
существует во всех странах Европы, образуя в них такой же существенный
элемент общественного развития, как и художественные произведения, и часто
служа пособием для их понимания. Со стороны Белинского этот ввод нового
деятеля в область искусства и это снабжение его патентом на право гражданства в
ней не было изменой старым положениям критика 1840—1845 годов, а только
дополнением их. «Великие образцовые произведения искусства и науки, —
говорил он, — были и останутся единственными пояснителями всех вопросов
жизни, знания и нравственности, но до появления таких произведений, заставляющих иногда ждать себя подолгу, .беллетpистика—дело необходимое. В