Литературные воспоминания
Шрифт:
тем столь решительно пристроивался к нему, поверяя им свою деятельность, материальные и умственные привычки. Письма Герцена из Avenue Marigny уже
носили на себе ясный, хотя еще и осторожно наложенный штемпель гуманных
идей с намеками на вопросы нового рода, так что они должны считаться первыми
пробами приложения в русской литературе социологического способа понимать и
обсуждать явления. Начиная с разбора драмы Феликса Пиа и до подробностей
парижского быта, все в них отражало
источников, а не из тех, которыми питались наши философские, замаскированно-
либеральные и филантропические тенденции [269]. Друзья Герцена в Москве и
Петербурге любовались этим оригинальным, всегда блестящим, но вместе и
новым поворотом его таланта и не предчувствовали, что тут начинается дело, которое далеко уведет от них автора писем в сторону, да и сам автор еще и не
помышлял о том, где очутится, по логическому развитию принципов и их
последствий.
Впрочем, московские друзья Герцена, любуясь сатирической меткостью
писем, восхищаясь остроумием их заметок и обличений, часто останавливаясь
219
подолгу на проблесках глубокой мысли в определении текущих явлений
тогдашнего французского общества,—друзья все-таки не вполне верили в
объективную правду писем, и считали их отчасти произведением обычного
фрондерства, свойственного всем путешественникам, которым стыдно с первого
же раза покориться чужой стране и не сделать оговорок, вступая в близкие с ней
связи. Отголосок этого мнения сказался всего сильнее у В. П. Боткина [270], что и
заставляет меня сделать выписку из московского его письма ко мне от 12 октября
1847 года:
«Кстати, прочел в 10 № «Современника» три письма Герцена из Avenue
Marigny, и прочел их с самым живым удовольствием. Первое письмо хуже
прочих: в нем даже заметно некоторое усилие сострить; разумеется, не везде, но
кое-где острота не вяжется сама собою к перу, к фразе. Что касается до его
взгляда на театры и город, то при всем его превосходстве, при всем блеске и
глубокомыслии, по моему мнению, это все-таки первое наглядное впечатление. Je ne cherche pas chicane a sa maniere de voir [271]—и, вполне признавая за ним право
смотреть на вещи под своим углом, я все-таки остаюсь при своем прежнем
мнении и не стану подражать славянской нетерпимости Герцена, который меня
разбранил за то, что я осмелился быть не одного с ним мнения. Во-вторых, я
прочел его письма с наслаждением: это так увлекательно, так игриво, это —
арабеск, в котором шутка свивается с глубокой мыслью, сердечный порыв с
летучей остротой; что мне за дело, что я о многом думаю совершенно иначе: всякий имеет право смотреть на вещи по-своему, и Герцен смотрит на них так
живо, так увлекательно,
пересиливает всякое другое чувство. Но, по моему мнению, главный недостаток
их в неопределенности точки зрения; да, мне кажется, Герцен не дал себе ясного
отчета ни в значении старого дворянства, которым он так восхищался, ни в
значении bourgeoisie, которую он так презирает. Что же за этим у него остается?
Работник. А земледелец? Неужели Герцен думает, что уменьшение
избирательного ценза изменит положение буржуазии? Я не думаю. Я не
поклонник буржуазии, и меня не менее всякого другого возмущает и грубость ее
нравов, и ее сильный прозаизм, но в настоящем случае для меня важен факт. Я
скептик; видя в спорящих сторонах в каждой столько же дельного, сколько и
пустого, я не в состоянии пристать ни к одной, хотя в качестве угнетенного класс
рабочий, без сомнения, имеет все мои симпатии, а вместе с тем не могу не
прибавить: дай бог, чтоб у нас была буржуазия! Cet air de matador (Этот тон
матадора (франц.), с которым Герцен все решает во Франции,—очень мил, увлекателен, я его мочи нет как люблю в нем, именно потому, что знаю мягкое, голубиное сердце этого матадора, но ведь решение Герцена ровно ничего не
уясняет: оно только скользит по вещам. Все эти вопросы до такой степени
сложны, что невозможно поднять ни один, не поднявши вместе с ним
нескольких...» [272].
Итак, даже оставляя в стороне личные счеты В. П. Боткина с Герценом, который высказывал ему часто горькую правду по поводу его бесхарактерной
поблажки всем внешним приманкам парижской жизни, приведенный отрывок
все-таки выражал мнение и других друзей Герцена, хорошо понимающих
220
причины и поводы демократических возгласов о буржуазии в ее отечестве, но
считавших такие возгласы непригодными для русского общества, которое еще
лишено образовательных элементов, принесенных некогда этой самой
буржуазией в историю. Притом же друзья и не знали, куда еще заведет Герцена
его огульное осуждение Европы, и боялись, что авторитетное слово его отразится
в извращенном виде на умах и представлениях русских читателей. Того же самого
боялись они и от исповеди Белинского, когда он попал за границу и обнаружил
воззрения на западную культуру, близко подходившие к воззрениям Герцена, о
чем еще будем говорить. Может быть, в числе причин, побудивших Герцена
написать позднее вышеупомянутую свою статью, было и желание разъяснить
друзьям свои истинные отношения к европейскому миру и место, которое он
намерен в нем занять. Известно, что в статье противополагалось безвыходному