Литературные воспоминания
Шрифт:
мысли, должно сопровождаться посильным участием в исследовании свойств и
элементов того потока политических и социальных идей, в который брошены
теперь цивилизация и культура Европы. Для облегчения этой работы,
необходимой для каждой мало-мальски мыслящей и совестливой личности, Белинский и начинал думать, что следовало бы и в русской литературе
установить коренные точки зрения на европейские дела, с которых и могла бы
начинаться независимая работа критики у нас
содержания.
Одного только не мог он переносить: спокойствие и хладнокровное
размышление покидало его тотчас, как он встречался с суждением, которое, под
предлогом неопределенности или неубедительности европейских теорий, обнаруживало поползновение позорить труды и начинания эпохи, не признавать
честности ее стремлений, подвергать огулом насмешке всю ее работу на
основании тех самых отживших традиций, которые именно и привели всех к
нынешнему положению дел. При встрече с ораторством или диффамацией такого
рода Белинский выходил из себя, а книга Гоголя «Переписка с друзьями» была
вся, как известно, проникнута духом недоверчивости и наглого презрения к
современному движению умов, которое еще и плохо понимала. Вдобавок она
могла служить и тормозом для возникавших тогда в России планов крестьянской
реформы, о чем скажу ниже. Негодование, возбужденное ею у Белинского, долго
жило в скрытном виде в его сердце, так как он не мог излить его вполне в
печатной оценке произведения по условиям тогдашней цензуры [313], а потому, лишь представился ему случай к свободному слову, оно потекло огненной лавой
гнева, упреков и обличений...
Понятно, однако же, что с новым настроением Белинского волнения и
схватки русских литературных кругов, в которых он еще недавно принимал такое
живое участие, отошли на задний план. Он даже начинал смотреть и на всю
собственную деятельность свою в прошлом, на всю изжитую им самим борьбу с
245
литературными противниками, где так много потрачено было сил и здоровья на
приобретение кажущихся побед и очень реальных страданий, как на эпизод, о
котором не стоит вспоминать. Так выходило по крайней мере из его суровой, несправедливой оценки самого себя, которую в последние месяцы его
существования не один я слышал от него. Белинский становился одиноким
посреди собственной партии, несмотря на журнал, основанный во имя его, и
первым симптомом выхода из ее рядов явилась у него утрата всех старых
антипатий, за которые еще крепко держались его последователи как за средство
сообщать вид стойкости и энергии своим убеждениям. Он до того удалился от
кружкового настроения, что получил возможность быть справедливым
упразднил в себе все закоренелые, почти обязательные ненависти, которые
считались прежде и литературным и политическим долгом. Немногие из его
окружающих поняли причины, побуждавшие его рассчитаться со своим
прошлым, не оставляя позади себя никакого предмета злобы, а причина была
ясна. В уме его созревали цели и планы для литературы, которые должны были
изменить ее направление, оторвать от почвы, где она укоренилась, и вызвать
врагов другой окраски и, конечно, другого, более решительного и опасного
характера, чем все прежние враги, хотя и горячие, но уже обессиленные
наполовину и безвредные...
Я уже упомянул, какое странное впечатление произвело на ближайших его
сотрудников по журналу заявленное им сочувствие к той части славянофильских
воззрений на народ, которая может быть принята каждым размышляющим
человеком, к какой бы партии он ни принадлежал. Хуже еще было, когда
Белинскому вздумалось похвалить, со всеми надлежащими оговорками,
«Воспоминания Булгарина», тогда вышедшие, и заметить, что они любопытны по
характеристике русских нравов в начале нынешнего столетия, системы
тогдашнего публичного воспитания и вообще заведенных порядков жизни, которых автор был сам свидетелем и жертвой. Похвала Булгарину в устах
Белинского, как ни была еще скромна сама по себе, показалась, однако же, такой
чудовищной вещью журнальным соредакторам критика, что они напечатали
статейку, уже переработав и переиначив ее до неузнаваемости, и тем вызвали
укоризненное примечание последующего издателя сочинений Белинского, гласившее: «Статья эта, напечатанная по рукописи,— в «Современнике»,— какая-
то странная переделка» [314]. Редакция имела некоторое моральное право желать
такой переделки. Во-первых, никто не был приготовлен к подобному нарушению
всех традиций либеральной журналистики, связывавшей с некоторыми
литературными именами множество вопросов, которые только полемически и
могли быть поднимаемы в печати и которые давали этим именам значение
символов, для всех понятных и не требовавших дальнейших разъяснений; а во-
вторых, можно было думать, что Белинский не остановится на первом шаге в деле
упразднения либеральных традиций своей партии, что грозило оставить в
будущем саму партию без дела, круглой сиротой, не знающей, за что приняться.
Многие из друзей уже относили к упадку умственных сил поворот, замечаемый в
направлении Белинского, и выражали опасение, что он обратится на разрушение