Литературные встречи

Каманин Федор Георгиевич

— Вот странность, Леша,— говорю я своему друту. — Книги Пришвина все жизнеутверждающие, радостные, а в жизни он, по-видимому, мрачный, нелюдимый человек.

— Нелюдимый? — засмеялся Кожевников. — Да нет никого об­щительней его. А уж поговорить любит!

— Почему же он ходит такой?

Оказалось, были причины: как раз тогда против Пришвина опол­чились критики РАППа. Заявили, что-де пользы от него для совет­ской литературы, как от козла молока. Печатание произведений Ми­хаила Михайловича после этого затормозилось, он даже ходил на прием к Калинину. А знакомы они были давно, Пришвин участвовал немного в революционном движении, сидел с полгода в тюрьме. Раз­говор

у них вышел простой: «Что у тебя, Михаил Михалыч, опять?» — «Да вот, Михаил Иваныч, с нуждой к тебе...» Калинин направил его к Скворцову-Степанову, тогдашнему редактору «Известий», чтобы дали Пришвину командировку для заработка.

— Да, брат, в этом все дело,— говорит мой друг. — У старика и с деньгами туго сейчас, жена его вынуждена продавать на базаре мо­локо, чтобы купить сена для своей коровы.

Все это было мне удивительно. И то, что у такого большого писателя корова на дворе, как у самого простого обывателя, и то, что денег нет у него, чтобы сена купить для коровы. Но как ни странно покажется, а именно вот эти обстоятельства и послужили поводом к возобновлению моего знакомства с Пришвиным.

Он действительно уехал в командировку на Дальний Восток. Еф­росинья Павловна, его жена, продолжала торговать молоком на за­горском рынке, а моя жена там же его покупала. Как-то познакоми­ла их жена Кожевникова, они и разговорились.

— Вера Михайловна,— спросила Ефросинья Павловна у моей,— вы сколько в день покупаете молока?

— Два литра.

— А я два литра продаю. Может, вы будете у меня брать? Молоко у нашей коровы хорошее, и ходить вам будет ближе, а уж меня как бы вы облегчили! Мне сидеть на рынке некогда, да и стыдно.

И мы стали брать молоко у Пришвиных. Недели через три вер­нулся из поездки Михаил Михайлович, заметил мою жену раз, дру­гой и спросил, что за молодка ходит к ним на кухню. Ефросинья Пав­ловна мне после все рассказала. Она ему ответила, что, мол, жена писателя Каманина, а он будто сказал на это, что не слыхал о таком, и еще добавил со своей усмешечкой:

— Писателей нынче так развелось.

Но на другой день, когда моя жена опять пришла за молоком, спросил ее в упор:

— Голубушка, а ваш что же, писатель?

— Да, Михаил Михайлович.

— Что же он пишет?

— Да все он пишет, кроме стихов,— ответила она.—У него рас­сказы есть, повести и даже романы.

— Даже и романы! — притворно изумился он, надо полагать, с большой дозой иронии. — Так вы, голубушка, принесли бы мне что-нибудь почитать из его книг, а?

Я, когда услышал об этом, онемел от неожиданности. Пришвин, сам Пришвин хочет почитать какую-нибудь из моих книг! А что я могу дать, не боясь быть смешным в глазах человека, который пишет при­роду, как писали ее только Тургенев, Лесков, Бунин? Я перебрал все сочиненное мною и не нашел ничего, что мог бы показать ему. И сказал жене, что книги никакой не дам.

— Почему? — удивилась она.

— Потому что это Пришвин!

— Подумаешь! — говорит она. — Как ты можешь ему отказать, когда я беру у них молоко? А оно, сам знаешь, не чета тому, что на рынке продают. Это будет такое свинство, что я с тобой и разгова­ривать не стану. Чего ты боишься? И слушать тебя не хочу, выбирай сейчас же, я отнесу.

Наивная душа! Она не понимает, чего я боюсь.

— Нет, не выберу, не отнесешь, забудь об этом!

Так и не дал книгу. Пришвин вскоре снова уехал в какую-то по­ездку, разговор постепенно забылся, жена не напоминала о нем, а оказалось, она не послушалась меня.

— Федь,— говорит однажды,— Михаил Михайлович вернулся и приглашает нас сегодня в гости. Ему, знаешь, понравилась твоя

«Свадьба моей жены». Так прямо и заявил мне, что ты настоящий писатель и чтобы был сегодня вечером со мною у них.

Гром и молния! Или, наоборот, молния и гром! Как мог ему понравиться этот мой писанный наспех роман? Лукавит, наверное, хочет надо мной подшутить. Да и где он мог взять эту книжку?

— Твоя работа? — спрашиваю у жены.

— А что такого? — говорит она.— Получилось-то хорошо. И не вздумай отказываться. Он сам даже за водочкой пошел для тебя, а она сказала, что судака зажарит к ужину.

Не помню, как мы шли, как встретил нас Пришвин, как провел в небольшую гостиную своего загорского дома. Что-то он приговари­вал благодушно, потом женщины ушли на кухню, снова мы остались одни, снова я онемел, но теперь разговор вел уже он:

— Книгу вашу, Федор Егорович, я все-таки прочел, да, прочел. И знаете где? В поезде. Я взял ее с собой в поездку, думал, как не­чего будет делать, то в нее загляну...

Отправился он в тот раз вместе с Левой, вторым своим сыном, у того была командировка на Уралмаш, а Михаил Михайлович даль­ше должен был ехать. Ну, на вокзале накупили журналов — «Про­жектор», «Огонек», «Красную ниву»,— сели в вагон, стали просмат­ривать. Тут какой-то человек, лежавший на верхней полке, свесил голову и попросил что-нибудь почитать. Журналы-то Пришвину жаль было отдавать — он сам мне об этом простодушно сказал,— вот и вспомнил о книжке, лежавшей в портфеле. Потом улеглись с сы­ном, скоро уснули, а утром этот пассажир с верхней полки вернул ему мой роман, поблагодарил и начал рассказывать свою жизнь.

— Если человек, прочитавши книгу,— сказал Пришвин — захочет рассказать свою жизнь, значит, книга неплохая.

Путь был далекий, и Михаил Михайлович взялся сам за мою «Свадьбу». Одолел легко, правда, добавил, она и невелика, всего шесть печатных листов. Книга, сказал, неплохая. Для начала — она ведь из первых? — даже и хорошая. Спросил неожиданно, люблю ли Кнута Гамсуна. Я подтвердил. Ну вот, кивнул он, влияние чувствуется. Не страшно, все подражают кому-то на первых порах, важно не остановиться на этом, найти свое. Огрехов в моей книге хватает, но глав­ное, что, по его словам, понравилось ему, это искренность. Вот чего нужно держаться всегда.

Так примерно он говорил, а мне было почему-то стыдно слушать похвалы, хотя и с оговорками, от такого мастера, я не мог смотреть ему в глаза, и он понял это, перевел разговор на другое:

— Вот что, пока там Ефросинья Павловна готовит ужин, давай­те-ка я вас сфотографирую. У меня новый аппарат, называется «лей­ка», на вас первом и попробую, каков он.

Ах, как я жалел, что некому было снять в это время его самого! Он навел на меня маленький аппарат и так наклонил свою прекрас­ную лысую голову с седыми кудрями, что глаз не отвести. Как-то по- особому взмахнул рукой, подался вперед, точно хотел боднуть меня, выдержал паузу довольно длинную и снова взмахнул рукой.

— Готово! Теперь вы наденьте шубу.

Успел, значит, заметить, пока мы раздевались в прихожей. Шу­ба у меня была деревенская, из овчины, мехом наружу, и ему, навер­ное, захотелось увидеть, как выйдут завитки шерсти на снимках. Долго я хранил их потом, но в войну они пропали со всей моей биб­лиотекой, в которой были и книги Михаила Михайловича с его надписями мне. Один снимок потом нашелся, я его послал в Орел, в музей Тургенева, где есть и пришвинский зал; там же хранится и «Кладовая солнца» с его автографом: «Федору Каманину — мучени­ку войны». После войны у меня снова собрались подаренные им кни­ги, но мне до сих пор жаль тех, пропавших.