Литораль (ручная сборка)

Буржская Ксения

— Нет, — отрезал Наум, надевая шапку на свою тяжелую злую голову. — Я с родителями тут, они в отеле.

— Ясно, — кивнул Женя и улыбнулся. — Ты бы предупредил, Дикий. А то так резко приехал, как моча.

Наум, развернувшись, пошел по улице.

— Женьк, тебе, говорят, икры привезли? — крикнула соседка из своего окна.

— Чего? Какой икры, теть Кать? — удивился Женя.

— А что с лицом-то, Женек? — спросила тетя Катя.

— Поскользнулся, — ответил тот, захлопывая окно.

Наум завернул за угол и замер

в нерешительности, надо было как-то переварить все произошедшее, поверить в это, понять, что делать дальше. На мгновение он даже подумал вернуться и сказать правду — что он тут один, что у него нет денег и он не ел со вчерашнего дня, что он сбежал, сел в поезд, украл заказ, что родители ищут его, а он отключил телефон, что все, чего он хотел, — увидеть девочку, которой никогда не существовало, и виноват в этом только этот мудак, только он, который сказал, что нужно поехать сюда, и вот — он приехал.

На улице все еще сыпал снег. Наум вышел за калитку, чертыхаясь, пошел по линиям к порту — какой-то прохожий подсказал ему дорогу. Он ненавидел себя и злился на Женю, какой же он идиот, какой бред…

Линии казались ему бесконечно долгими, они все длились и длились, текли как вода к сливу, но упирались в тупики. Постепенно темнело, Наум читал вывески и названия магазинов, хотелось лечь и поплакать, а больше всего хотелось есть.

Наконец ему удалось слиться с какой-то веселой толпой, ему показали Севкабель, и тут он уже сориентировался — увидел рекламу про открытый микрофон и сквозь ветер, дующий с моря, прорвался в какой-то бар.

Снова подумал про Дженни — сначала с нежностью, потом аж выругался вслух, как вспомнил, что нет никакой Дженни — нет и не было никогда.

Внутри пока было немноголюдно, но тепло и можно присесть. Наум сбросил торбу, задвинул ее ногой под стол и придвинул к себе меню. Денег осталось катастрофически мало — разве что на обратный путь, нужно было что-то придумать, но думалось плохо, и Наум тупо смотрел в него несколько минут.

К столу подошел парень с закрученными кверху усами. Смотрелось комично, но Науму даже понравилось.

— Поесть или как? — весело спросил он.

— А за с-с-стендап у вас п-платят? — неожиданно спросил Наум.

— А ты комик? — засмеявшись, спросил усач.

— Ну так. П-п-почти, — ответил Наум, покраснев.

— На микрофон запишись тогда. — И усач подвинул ему картонный треугольник с номером телефона. — Чаю принести тебе?

— Мне бы п-п-пива, — неожиданно сказал Наум. — И картошку айдахо.

Усач, усмехнувшись, кивнул и сказал:

— Ну раз ты комик, паспорт не спрашиваю!

— А можно с твоего п-позвонить? — попросил Наум как-то совершенно по-детски. — Ну, чтобы на микрофон з-записаться.

Он начал заикаться еще сильнее, заметно нервничал, но телефон включать было нельзя.

Усач показал ему знаком, чтобы подождал, затем вернулся к барной стойке и оттуда позвал:

—

Иди, малой, звони. И пиво заодно возьмешь свое.

Наум неуверенно подошел к стойке, Усач выставил перед ним сначала пиво — пенка еще не до конца опала и лежала красиво, как мыльная, а потом телефон — обычную «трубку», на которую, наверное, звонили, чтобы забронировать стол.

Наум шмыгнул носом, покрутил трубку, почувствовал себя дураком. Вспомнил, как однажды ходил в «Музей СССР» и там вертел круглый диск телефона — этот был почти такой же невнятный.

— Сюда вот нажми, — возник рядом улыбающийся Усач. — На трубочку сначала, дальше код с восьмерки…

Наум покраснел, но кивнул и сделал все, как было велено. На том конце провода долго не брали, потом отозвались.

— Д-добрый д-день, — начал Наум, стараясь сказать все как можно быстрее. — Я б-б хотел записаться на с-сегодня, в б-бар на с-стендап.

— Сколько лет?

— А с-сколько можно?

— Чего?

— В-восемнадцать, — на всякий случай соврал Наум, и Усач снова усмехнулся.

— Имя?

— Н-Наум.

— Окей. Сегодня ты в очереди четырнадцатый, понял?

— Д-да.

— Ну до вечера, — и в трубке раздались гудки.

Наум почувствовал себя увереннее: отпил пива (пенные усы смешно покрыли его верхнюю губу, на которой никаких усов еще не было), пересел за столик и стал ждать картошку. Он разомлел и развалился, вытянув вперед ноги в грязных мокрых ботинках, когда Усач принес глубокую тарелку с красными от паприки жареными дольками картофеля, от которых исходил горячий чесночный дух.

Наум набросился на тарелку, как голодный пес, кидал дольки в рот руками, обжигаясь, дуя на них и вытирая пальцы о штаны, и Усач смотрел на него из-за стойки чуть ли не с умилением.

Но стоило опустошить тарелку, как на Наума накатило отчаяние: Дженни нет, идти ему некуда и даже шуток как следует у него нет.

Что он будет говорить со сцены четырнадцатым?

Сложно смеяться, когда на душе раздрай.

Наум попробовал вспомнить все, над чем смеялся недавно: видосы и выступления других комиков, даже дурацкие комедии, но ничего не складывалось в голове.

— П-простите, у вас л-листика не найдется? — спросил Наум Усача, и тот молча вырвал ему лист из блокнотика, в который официанты обычно записывают заказ.

— Ручку дать?

Наум кивнул.

Некоторое время совсем ничего не писалось.

Наум смотрел, как с ботинок стекает снег — грязная лужа на грязном полу.

«Я сижу на стуле, а подо мной лужа…» — записал новоявленный стендапер.

В кафе стали постепенно собираться люди. Дело шло к ночи, а Наум так и не знал, где будет ночевать, — тьма сгущалась над его головой, и он судорожно соображал, реально ли прямо сейчас одолжить у кого-нибудь денег и может ли это помочь, когда ты несовершеннолетний в чужом городе.