Литораль (ручная сборка)
Шрифт:
Снег обжег его — и на мгновение Наум даже почувствовал облегчение, как будто все кончилось и есть решение: просто лежать здесь, пока не замерзнет.
Он все же попробовал встать вопреки всему — неравной злой силе и даже собственному желанию, но кто-то ногой безжалостно отправил его обратно. Ребро заныло. Потом он увидел, что этих злых стало несколько, они окружили его неразборчивым плотным кольцом.
— Д-двенадцать месяцев, — зачем-то сказал Наум, и несколько ног стали охаживать его по бокам, одна попала в лицо. Губам стало горячо, и Наум обрадовался, что не замерзнет, но кровь остывала быстро. Снег налипал
Наум закрыл глаза.
— Харэ, — сказал вдруг кто-то из нападавших. — В сумку глянь еще, и пойдем.
Наум почувствовал, как кто-то стаскивает с его спины рюкзак, который так славно самортизировал, когда его уронили в первый раз, но сил сопротивляться не было.
— Зырь, икра! Жаль, что без шампусика! — сказал кто-то и начал сумку топтать.
Наум слышал эти глухие звуки и от каждого удара съеживался. Ему было жаль сумку, он с ней сроднился, хотя никакой ценности она больше не представляла, и жаль себя, но он лишь плотнее зарылся лицом в снег и наконец заплакал — горячими слезами мальчика, у которого ничего не осталось.
23
Хлоя сидит с Ильей на кухне, смотрит, как он наливает вино — себе и ей, кажется, это уже вторая бутылка или третья, она сбилась со счета. Часы на микроволновке показывают полвторого, нужно бы поспать хоть немного, но Илья и не думает ложиться.
Он ходит по кухне голый по пояс, на поясе болтается расстегнутый ремень и звякает каждый раз, когда двигается. Он вообще весь состоит из специфических звуков — про запахи Хлоя старается не думать, зная, что они потом точно будут отдаваться болью. Но звуки: когда Илья ел, у него слегка прищелкивала челюсть, когда он спал, он издавал негромкий свистящий звук, о плотную грудь его, когда он двигался — особенно на ней, все время гулко бился большой жетон, не военный, не настоящий, а так — выпендрежный.
И ремень этот — широкий и тоже выпендрежный — все время был расстегнут и звенел, потому что Илья надевал джинсы сразу после секса, если была не ночь и они шли пить куда-нибудь дальше, причем на голое тело и не застегивал.
Если они встречались утром, Илья варил ей кофе в отельной кофемашине, и та дребезжала.
Если вечером — он быстро и шумно расправлялся с пробками.
Еще он смеялся громко и неаккуратно, как гиена, но ей нравилось. Ей все нравилось в нем — так видишь человека только когда влюблен. Видишь многое, и некоторое — нехорошо, неуместно и некрасиво, но ты прощаешь и умиляешься, это примерно такая же уловка природы, как безусловное принятие новорожденного младенца. Вот он не спит, и кричит, и памперсы, но ты любишь его, любишь, все тебе нравится в нем, даже то, как пахнут его какашки.
— Так, значит, у тебя есть сын? — снова спрашивает Илья, хотя Хлоя уже пожалела, что дала слабину и рассказала ему что-то, чего он совсем не должен был знать. — И когда ты планировала мне об этом сказать?
Илья злится. Хлоя пытается его понять и не может — ведь они обо всем договорились на берегу. Что они просто встречаются, и это радость, и он не должен знать о ней ничего — кто она и как живет, и все остальное личное, а сын, безусловно, очень личное — почему же он нарушает договоренности?
Но, с другой стороны, Наум пропал, а Хлоя здесь, потому что ей нужна помощь, нужно поговорить, нужно уткнуться в его плечо и почувствовать себя в
— Не хочешь мне все объяснить? — с вызовом спрашивает Илья и ставит перед ней бокал с вином.
Нет, Хлоя не хочет ничего объяснять — она поняла это точно.
— Чего ты тогда от меня хочешь? — спрашивает Илья.
Хлоя молча пьет из бокала.
Илья начинает закипать.
— Зачем ты пришла сюда?
«Потому что люблю тебя».
— Я ясно сказал тебе, чтобы ты пришла сюда жить, а не просто трахаться.
— Я пришла, потому что ты мне нужен.
— Ну нет. Так не бывает. Я сказал тебе: если любишь — живи со мной и расскажи мне все.
Хлоя чувствует себя загнанной, как всегда, хвост неприятно трепыхается внизу — бьет по табуретке.
— Как я уйду? — снова спрашивает она, протягивает руку и в знак примирения касается пальцами рельефных вен в самом низу его живота. Это всегда срабатывало, но сегодня Илья отпрянул, как будто рука ее и сама она в целом испортилась и стала заразной, неприятной и чужой.
— Пойду, — говорит Хлоя и выходит из кухни осторожно, чтобы Илья не заметил хвост.
— Стой, — вдруг говорит он и протягивает руку, чтобы остановить ее, и Хлоя, конечно же, поддается. Поворачивается к нему и смотрит на него долго, целую вечность, и он смотрит, как будто увидел впервые. Они молчат, но Хлоя знает, что между ними выросло какое-то ледяное плато и растопить его теперь почти невозможно. Вот, думает она, вот так всегда: я буду гладить твои жесткие волосы, целовать твои горькие губы, а ты меня — убивать. Я буду молчать тебе в шею, буду держать твои пальцы, крепко, скользко, а ты меня — проверять на прочность. Я буду укрывать тебя одеялом, а сама замерзать, покрываясь крупными мурашками, заметными под пальцами, ты будешь сжимать крупные вишни моих африканских сосков (это ведь ты сам так сказал) и брезгливо морщиться, потому что тебе это больше неинтересно.
Что? Спрашивает Илья. Что. И это не вопрос. Это тире, чтобы прервать затянувшееся молчание. Азбука Морзе пустоты.
Хлоя делает шаг назад, собирает волосы в хвост, выходит неряшливо, отовсюду торчат петухи. Надевает майку на голое тело, обходит Илью, замершего посреди кухни, и выходит курить на балкон. Илья идет следом, молча протягивает ей куртку, но она не берет, поворачивается спиной. Тогда он бросает куртку на перила, обхватывает ее сзади крепко, даже не продохнуть.
— Долго ты будешь играть со мной? — дышит ей в ухо Илья. — Я тебя не понимаю. Говори на моем языке, слышишь, говори со мной.
И вдавливает Хлою в перила. Она хватается за них, чтобы не упасть. Железные прутья оставляют следы — красные, даже сквозь майку. Все кружится перед глазами: дома, пустые улицы, корабли. Куртка срывается вниз. Следующая — она.
Илья заталкивает Хлою обратно в квартиру, прижимает к холодной северной стене лицом. Она не сопротивляется. Он задирает майку на ней и снимает свои звенящие джинсы. Хлоя молчит. Длинная рваная щель в ее гладкой спине расширяется, обнаруживая позвоночник.
Илья не замечает ее спины, он прижимается к ее спине животом и не чувствует ничего, кроме ярости.