Литораль (ручная сборка)
Шрифт:
Никаких распечаток Анна сегодня делать, конечно же, не планирует. Она просто садится в свое офисное кресло (родительский комитет в начале года сказал, что так будет меньше болеть спина) и закрывает глаза.
3
…Как твое имя? — спрашивает он.
Мое имя?
Да, скажи свое имя.
Меня зовут Хлоя.
Хм. И что это за имя такое?
Имя. А что?
Странное.
Ну.
Хочешь выпить, Хлоя?
Я вроде пью.
Хочешь еще выпить?
Почему бы и нет.
Я закажу.
Окей.
Хлоя нервно собирает свои волосы в хвост, вспоминает на минуту, как утром вытряхивала их с балкона — опаздывала
И спрашивала.
Делить жизнь с толстожопой коровой и ее мужем было делом хлопотным и неблагодарным, поэтому Хлоя — а это было ее имя, без дураков — любила вечером пойти в замызганный бар в торце дома и пропустить стаканчик, чтобы после только упасть в не заправленную с утра постель и не слышать ни шагов Душнилы, ни голоса толстожопой, которая взывала к ее совести над самым виском. Совести у нее давно уже не было, как и иллюзий.
Толстожопую звали Анной. Ну а как бы еще ее могли звать? Машей, Катей — выбора у таких женщин нет. «Простая русская баба» как приговор. Хлоя морщилась каждый раз, когда думала об этом, и Анны стыдилась. Анна тоже к Хлое относилась с презрением, как и Душнила. «Ты сейчас прямо как шваль», — говорил он иногда жене с отвращением, под швалью имея в виду никого иного, как Хлою, и Анна кривила и без того кривое лицо. Это вот выражение — застывшего уныния и безразличия — уголками рта вниз — сопровождало Душнилу все долгие годы их брака, и даже когда, казалось бы, все было хорошо, его терзали смутные сомнения, что Анна несчастна.
Иначе у Хлои. Как впервые выпила в пятнадцать с пацанами за длинным рядом вросших в землю ржавых гаражей (в особенности с одним пацаном, чьи руки она обнаружила через какое-то время у себя под футболкой), так и открыла в себе нечто удивительное: как будто тот человек, которого она знала и кем она, безусловно, являлась, буквально через один и шесть промилле стирался ластиком, обнаруживая кого-то иного — красивого, благородного и смешливого. Хлоя открыла в себе способность шутить, смеяться, отбрасывая волосы назад, смотреть исподлобья бархатным взглядом, легонько толкать кого-то в плечо. И с тех пор все чаще туда возвращалась — и к гаражам, которые все еще торчали зимой ржавыми верхушками из-под снега, и к узкому горлышку темной пивной бутылки.
Анна же в той же юности с самого утра торчала дома со своим скучающим ртом, читала подобные ей унылые романы из библиотеки иностранной литературы и с удивлением смотрела на свои исцарапанные ветками руки — не помнила, когда это случилось, возможно, намедни в малиннике на дачном участке. Красные полосы лежали поверх бледных запястий, как будто это продолжение тетради в полоску — сорок восемь листов, в которой Анна по собственному желанию тренировалась писать сочинения по прочитанному. Она решила поступать в педагогический — а чего еще ждать от человека, просиживающего лето в областной библиотеке?
Хлоя, возвращаясь под утро, тетради рвала.
…Вот, я принес. Выпьем?
Вокруг гремит гром неизвестного попсового трека.
Как тебя зовут?
Илья.
Поцелуй меня? — внезапно предлагает Хлоя, потому что один и шесть… семь… восемь… девять промилле, и бац — посмотри, в каком прекрасном
Еще утром Анна провела с Хлоей беседу. Очень убедительную, очень трезвую, очень, как им обеим казалось, справедливую. Анна говорила, что нужно проредить. Да, говорила Хлоя. Хотя бы не каждый день. Да, говорила Хлоя. Может быть, по праздникам? Тут Хлоя засомневалась. Но потом обрадовалась вслух: скоро день всех восставших из ада, если разрешат, потом что-то народное, потом Новый год, Рождество, четырнадцатое — а чем не повод? — потом двадцать третье, восьмое, девятое, конец учебного года, и, в общем, все. Мамки-папки притащат коньяк, шампанское, вино. И шоколад. «Шоколад мне», — встряла Анна. «Давай, в общем, как-то постепенно, без фанатизма», — сказала Хлоя, и Анна сдалась. А днем Хлоя просто хлопнула у «Перекрестка», чтобы не дома. Не потому, что Анна даже, а потому, что Душнила.
Хлоя рассматривает Илью — не очень высокий, но хорошо сложен, тонкие черты лица, грубо побрит и выбрит, — про таких говорят «красивый», но Хлоя никогда не обращала внимания на внешность. У нее было немного мужчин, и все они были хороши в чем-то другом — кто-то весел, кто-то поистине добр или развит интеллектуально, но ни об одном из них нельзя было сказать «красивый».
…Прости, что?
Поцелуй меня.
Так сразу?
Нет, через полгода.
Он как-то мнется, этот Илья, Хлоя даже расстраивается.
А потом он ее целует, и становится хорошо.
Музыка в баре торчит колом — громкая и невозможно навязчивая, но они стоят, обнявшись, как на школьной дискотеке лет (сколько?) назад, и Илья держит руки на ее талии, но так, что они соскальзывают, а Хлоя положила ему голову на плечо. Они топчут заляпанный пол — как в анабиозе.
Хлоя вспоминает это чувство.
Его звали Вадик: руки у него все время были в масле, пальцы шершавые, ногти как будто расплющенные — он занимался ремонтом автомобилей, сам перегонял какие-то тачки, участвовал в странных схемах, Хлоя в подробности не вдавалась. Какие подробности в пятнадцать лет? Вечером за гаражами они с девчонками пили джин-тоник из банок, жгли зимние костры, он мимо дрифтовал по высокому снегу, фарами ей подмигивал — может быть, и не ей даже, просто выделывался, но она вцепилась.
На нем всегда была кожаная куртка — рваная, потрескавшаяся, с широкими плечами — шире, чем собственные, как у мотоциклиста, но мотика у него не было. Говорил, что копит. Тачка воняла бензином, Вадик пах умопомрачительно — кожей и сигаретами, он все время что-то смолил — синий LM или «Винстон». Она тоже не отставала, подходила к ларьку, говорила: «"Мальборо лайт", штука». Ей продавали.
Вадик не спрашивал, сколько ей лет, она не рассказывала. Он уже школу закончил, то есть вылетел из нее, и тачку водил — ну точно больше восемнадцати, значит. Взрослый чувак на тачке — все девки завидовали.
Модель машины Хлоя запомнить не могла, просто знала, что красная, вишневая даже, ну и не русская. Вадик заезжал за ней после школы, ехали сначала в стекляшку, Вадик там что-то тер с пацанами, Хлоя ошивалась рядом, ела картошку жареную и мороженое. Запивала «Балтикой — Тройкой», от этого сразу вело. Пацаны ее за глаза называли «восьмиклассница», типа аллюзия на Цоя. «Опять с восьмиклассницей» — такое вот отношение. Но Хлоя не обижалась, главное, что Вадик ее любит, так ведь? А Вадик любил. Он цветы ей дарил (нечасто, но все-таки), один раз подарил большого такого медведя — с бантиком. В полный рост.