Литовский узник. Из воспоминаний родственников
Шрифт:
Понемногу возвращались с войны демобилизованные по возрасту или ранению.
Но немало было семей, куда врывалось горе, и не было слез в глазах матерей, застывших в ужасе страшной беды.
Не найти было слов утешения, чтобы облегчить их страдания, полную чашу которых они уже вынесли за годы войны.
Марья начала приводить в порядок свою усадьбу. Она хотела все устроить так, как было до войны. В доме, на огороде, в саду, чтобы легче было Ивану среди привычного, родного перенести непоправимую беду. Она ждала его, гнала мысли, что он мог погибнуть на войне.
Она
Однажды она увидела у Настиной могилы человека в ватнике, солдатских сапогах. Он стоял неподвижно и глядел на крест. Марья узнала Павла Шишова. Он обернулся, некоторое время глядел на ее постаревшее лицо, седые волосы, сказал медленно, глухо:
– Здравствуйте, Марья Петровна.
– Здравствуй, Паша, – Марья заплакала, вздох, похожий на протяжный стон, вырвался из ее груди, – не убере-гла-а.
Павел усадил ее, сел рядом. Они долго сидели молча. Высоко в прозрачном воздухе беззаботно-радостно пели жаворонки. На старом шесте у ручья щелкал скворец. Отогревшийся мохнатый жук зашебуршал в траве, поднялся с земли, прожундел, ударился о березу и грузно упал.
– Верну-улся, – неуверенно-радостно, словно убеждая в этом себя, протянула Марья, – слава Богу.
– Вот, подвела маленько, негоден стал, – Павел потер ногу, – зацепила, холера.
Через несколько дней он, с лопатой в руках, пришел снова.
– Ты, Марья Петровна, огород-то свой думаешь копать? – спросил он.
Марья махнула рукой:
– Пущай пока стоит. Недосуг, прибраться надо. Ваня вот придет.
Павел нахмурился:
– Когда дядя Ваня придет, может, поздно будет. Покажи, где, я подсоблю.
– Не надо, Паша, ты сам-то, – она запнулась, – самим спать некогда, избу, вон, ставите. Да и садить нечего.
– Батька пока управляется там. Пошли, показывай.
Заросшая крепким многолетним дерном земля была тяжелой. Павел разрабатывал ее несколько дней, разборонил, подготовил к посадке, сказал Марье: «Картошку, может, достанем. Батька там соображает чего-то!»
Иван пришел в начале лета. Сияли долгие светлые дни, отцвела черемуха. Был вечер; ее густой запах, смешанный с запахами свежей зелени, тополей, вскопанной земли, пахучих древесных стружек, наполнял воздух. Стучали топоры, визжали пилы. Повсюду носились ласточки, скворцы, а в зарослях вдоль реки надрывались соловьи.
Радостной и тяжелой оказалась встреча с Иваном.
Возвращаясь с огорода, Марья увидела соседского мальчика; он стоял у дороги и махал ей рукой:
– Тетя Маня, дядя Ваня приехал!
У нее упало сердце, опустились руки.
– Ка-кой дя-дя
– Твой дядя Ваня, с войны вернулся, с папкой сидит.
Марья добежала до Пановой землянки и увидела мужа. Он сидел на бревне у начатого сруба, опершись рукой о колено, чуть отвернув от своего старого приятеля Николая Панова склоненную вбок голову, и не видел подходившей жены. Был он в поношенной солдатской форме, запыленных сапогах. Николай дымил самокруткой, молча смотрел на Марью.
– Ваня, – сказала она странно незнакомым самой себе голосом, протянула к нему руку.
Он поднял голову; лицо его, осунувшееся, смуглое, неуловимо изменившееся, но такое близкое, родное, поразило ее своим выражением – застывшей внезапной растерянности и душевного смятения.
Он подошел, они обнялись и стояли некоторое время молча, неподвижно, единым, неразрывным, и не было, казалось, силы, что могла бы оторвать их друг от друга. Уткнувшись в его пропахшую потом, табаком гимнастерку, Марья рыдала, коротко вздыхая, захлебываясь, вздрагивая всем телом, а Иван, устремив куда-то неподвижный взгляд, гладил ее дрожавшие плечи, поседевшие волосы.
– Где? – спросил он, когда они подошли к дому. Марья указала, хотела было проводить, но он торопливо сказал: – Не надо, Маша, я один, – и медленно пошел к Настиной могиле. Долго стоял там, склонив голову, смотрел на фотокарточку.
Пройдя почти всю войну, Иван был ранен только раз, да и то легко. Большую часть войны он провел на Ленинградском фронте – на ледовой дороге через Ладогу; работал по ремонту автомобилей, другой техники. Затем, когда набирали учиться снайперскому делу, он в числе пяти человек от своей роты был направлен на ускоренные курсы, воевал снайпером, а после снятия блокады Ленинграда пошел на запад в составе своей армии. Воевал он не хуже других, в чем убеждали его награды: ордена Красной Звезды, «Отечественной войны», многие медали.
Смерть дочери поразила его, наложив тяжелый отпечаток на его дальнейшую жизнь. Мужественно прошедший войну, испытавший ее ужасы, он как-то сник, надломился, и Марья, знавшая, понимавшая его как себя, порой ловила на его лице выражение смирения прибитого горем человека.
Несколько дней он ходил по усадьбе, ни к чему не прикасаясь. Подолгу смотрел на пышно разросшийся высокий куст белой сирени, медленно ходил вдоль ручья, где за стеной бурьяна, крапивы, цветущей рябинки журчала вода; останавливался и словно прислушивался. Дойдя до могилы Насти, смотрел на ее фотографию, шел к реке. Там садился на скамью, закуривал и долго глядел на заросший деревьями другой берег.
Его мрачно-угнетенное состояние нарушил Павел; он принес мешок картошки, свалил у крыльца:
– Здравствуй, дядя Ваня; вот, сажайте, еще не поздно, успеет вырасти.
– Здравствуй, Павел, – ответил Иван, внимательно, словно незнакомого, рассматривая его.
– Ты чего, дядя Вань? – спросил Павел удивленно.
– Да так, – Иван повернулся и направился к избе.
Подошла Марья.
– Не обижайся, Паша, на него, – губы ее покривились, – тяжело, Пашенька, вот так и ходит, два слова за день.