Литовский узник. Из воспоминаний родственников
Шрифт:
– Подсоби-ка поднять, – сказал Павел; взвалил мешок на спину, – бери лопату, – и пошел, загребая правой ногой, к раскопанной полосе.
– Сами мы посадим, Пашенька, – Марья затрусила следом. – Спасибо, родной, не знаю, как благодарить тебя, рассчитываться.
– Разбогатеешь, рассчитаемся, – Павел взял из ее рук лопату, начал выкапывать лунки.
Скрипнула дверь, Иван спустился с крыльца, подошел, молча отобрал у Павла лопату.
Когда все посадили, он проводил Павла до дороги. Они остановились под старым, зазеленевшим нежными завертками листьев кленом, постояли, глядя за
– Думаю, она бы хотела, чтоб ты знал, – Иван медленно выговаривал слова, – она любила тебя, Павел. – Он помолчал. – Вот еще чего: ты уж не обижайся, не ходи к нам пока. Нам одним побыть надо.
– Понимаю, дядя Ваня, я не в обиде. Только знаешь чего, – Павел кивнул в сторону старого палисада, где, нагибаясь к смородинным кустам и незаметно наблюдая за ними, ходила Марья, – ее пожалей. Нам легче, мы мужики, войну прошли. Всем горько теперь. У нас вот Семен, старший брат…
Павел вздохнул, потер ногу и, кивнув Ивану, пошел по дороге к своей землянке.
Вечером другого дня, когда Иван сидел за шитьем старого полушубка, а Марья у стола чинила ветхие рубахи, она сказала после затянувшегося молчания:
– Прошлую-то зиму, Ваня, холодно было в избе. Чем попало дыры заткали, так и жили. В полу щели, в дверях.
Иван поднял глаза на жену, ничего не ответил и вновь склонился к шитью, только иголка в его руках задвигалась быстрее, суетливей.
– Ваня, на семнадцатом опять Семен Назаров работает. Был у нас зимой. «Вернется Иван, – сказал, – пускай к нам приходит». Без пропитания-то, Ваня, плоховато нам будет зимой.
Иван выпрямился и, словно просверливая жену взглядом, сказал резким чужим голосом:
– Я не знаю, что и когда мне делать! Ты меня научишь!
Иголка выпала из ее рук, лицо задрожало, на глазах навернулись слезы, она тихо заплакала.
Иван встал, потоптался возле, сел рядом, обнял, прижал жену к груди.
– Прости, Маня, сам не знаю, чего говорю.
Марья заплакала сильнее, отстранилась, обратила к нему залитое слезами лицо, хотела что-то сказать… и снова уронила голову ему на грудь.
Иван долго еще сидел и глядел в открытое окно. Солнце ушло за лес. В тишине слышался шум реки, где-то стучал топор. Из охлажденного сада веяло пахучей вечерней влагой, отцветающей сиренью.
На другой день Иван отправился на семнадцатый километр железной дороги, где работал до войны бригадиром ремонтников. Теперь там стояли два бревенчатых барака; в них жили постоянно и вели свое немудреное хозяйство рабочие-путейцы. Встретили его хорошо. После он съездил в райцентр, оформился на работу.
За первое послевоенное лето они привели в порядок дом, двор, баню; усадьба их уже напоминала старую, довоенную.
По вечерам, закончив дела, они садились к столу. Изредка переговаривались о событиях прошедшего дня, но больше молчали. Боясь причинить друг другу боль, они не говорили о Насте ничего, каждый переживал в себе.
Как-то осенью Иван пришел с работы «под градусом»; такие случаи стали повторяться. Поначалу Марья не беспокоилась, поскольку раньше никогда не замечала у него тяги к спиртному. Она не упрекала его еще потому, что в пьяном виде он никогда не терял головы,
Глава 7
Наступила зима, снежная, морозная. Деревня утопала в снегах. Среди белой пустыни над занесенными по самые окна старыми и уже новыми избами поднимались и таяли клубы синего дыма. В глухие черные ночи из леса слышался протяжный вой, а по утрам за дворами видели волчьи следы.
Из рабочих-путейцев лишь Иван жил в деревне; дважды в день он проходил темным зимним лесом двухкилометровый путь. На всякий случай ему выдали ружье и фонарь «летучая мышь».
Обычно он возвращался к вечеру домой, но как-то в начале зимы не вернулся, сославшись на срочную работу. Эти «барачные ночевки» участились. После них Иван приходил домой с тяжелой головой, в угнетенном настроении.
Марья не спала в эти ночи. Лежала с открытыми глазами, прислушиваясь к любому шороху, и мрачные мысли лезли ей в голову. Она вздрагивала, услышав сквозь ветер, выворачивающий душу, волчий вой. Она боялась за мужа, за свою жизнь; она видела теперь, что Иван все больше привыкает к вину, и понимала – надо что-то делать, иначе будет поздно.
Однажды вечером, когда стало ясно, что Иван уже не придет, Марья тепло оделась, закуталась платком, взяла фонарь и отправилась на полустанок. Ночь была звездная, идти было легко. Звучно скрипел под валенками снег. Яркая луна заливала светом снежную равнину. За деревней Марья свернула к станции, и вдруг издалека раздался ясно слышный волчий вой. Марья остановилась, но тут же, справившись с заползавшим в сердце страхом, решительно прибавила шаг. «Господи, не будь безмолвен ко мне, помоги в деле моем и не дай пропасть, – шептала она, крестясь. – Дойду до станции, – думала она, – а там, считай, на месте. Там, на железной дороге обходчики».
Марья шла быстро, чутко прислушивалась, настороженно глядя по сторонам. Ярко светил, качаясь, фонарь. Ничего особенного она не заметила, лишь у самой станции в какое-то мгновение увидела, или ей показалось, как в частом подлеске, у трех высоких осин, вдруг вспыхнули и погасли красно-зеленые точки. Вскоре за поворотом выступили из темноты черные силуэты двух бараков. В одном из них, в крайнем окне горел свет.
За столом у полупустой бутыли с самогоном сидел Иван; подперев кулаками щеки, глядел перед собой. Напротив, уронив голову на стол, спал человек.
Изумленно, недоуменно Иван некоторое время глядел на жену:
– Маня, что, откуда, зачем ты?
– За тобой, Ваня, я пришла, – ответила Марья спокойно, – и оставаться здесь на ночь не буду. Пойдем домой.
– Щас, Маня, щас, – Иван не возражал; встал, нетвердыми шагами подошел к висевшему на гвозде ватнику, торопливо, не попадая в рукава, оделся.
На другой день, пока Марья занималась делами, Иван съездил в райцентр, получил по карточкам продукты и к полудню вернулся обратно. После обеда, видя, что Марья не собирается говорить о вчерашнем, он решил начать сам: