Литовско-Русское государство в XIII—XVI вв.
Шрифт:
Фантастическая карьера Глинского получала политический смысл, так как вызвала личную власть великого князя на борьбу против привилегий рады и неприкосновенности без суда воеводских и иных должностей-держаний. Понятно, что с этой карьерой Глинских связан крупный рост их владений и держаний. В их руках, кроме Глинска, — Путивль и Туров, ряд волостей и вотчин в Киевской земле, немало владений, разбросанных в других областях.
Из второстепенного южнорусского боярского рода они выросли в крупную силу, равную и даже превосходившую любой магнатский род.
Но все это держалось силой привязанности Александра и грозило рухнуть
Глинский, чуя опалу, удаляется в свои отчины, завязывает сношения с Москвой и Крымом, готовя восстание.
В сношениях с Москвой, в стремлении привлечь на свою сторону русские княжие силы, Глинский выдвигает русские интересы, жалобы на притеснение православия. Вспомним, что он еще остается католиком. Наши источники не дают ясного ответа на вопрос о замыслах Глинского. Приписывали ему стремление завладеть великим княжеством Литовским, либо оторвать на московскую сторону пограничные области. Предполагают мечту — с помощью Москвы и татар создать для себя независимую власть над русскими землями Литовско-Русского государства.
Последнее подтверждается вполне определенно одним русским известием, которое давно напечатано, но, странным образом, не фигурирует в изложении историков, писавших о Глинском. Оно потом было тщательно затушевано в московских летописных сводах, как содержащее клятвенное обязательство московского правительства перед Глинским, которого потом не исполнили да, вероятно, с самого начала не собирались исполнять. Договор был заключен на том, чтобы Глинским вместе с великокняжескими воеводами воевати Литовскую землю
«и которые литовские городы возьмут и на тех градех сидети князю Ивану (Глинскому) с братьею, а великому князю в те грады не вступатися и на том на всем великого князя дьяк Губа Моклоков правду дал» {128} .
Московское войско пошло на Литву осенью 1507 г., а Глинский из Туровщины открыл наступление в феврале 1508 г. к северу, братья же его действовали в Киевщине, но сколько-нибудь широкой поддержки движение не встретило. За Глинскими русские земли не пошли.
Незначительной оказалась и энергия московских войск, а хана крымского и вовсе не удалось поднять. Видимо, союзники Глинскому не верили, опасаясь личных его целей. Только личная энергия Глинского сделала его восстание на мгновение опасным — Вильне и Ковну пришлось от него защищаться.
Почву для своего развития нашло восстание скорее в пассивности местных сил, которые если не стали за Глинского, то to не двинулись против него, заняв как бы выжидательную позицию. По-видимому, и Сигизмунд так думал. Конец 1507 г. застал его в Кракове. Отсюда он посылает против Глинского польское войско и сам идет с дворским полком. Литовские силы под начальством гетмана Константина Острожского присоединились к королю, и Глинскому пришлось отступать под защиту войск московских к Орше. Отступили за Днепр, а тут королевское войско вытеснило врагов из литовских границ.
Тем дело и кончилось. С Москвою был заключен 19 сентября 1508 г. вечный мир ценою уступки навеки того, что было уступлено по перемирию Ивану III за отказ Москвы от захватов этой
Пошло после ратификации договора с Москвой следствие, скомпрометировавшее ряд крупных вельмож, как Альбрехта Гаштольда, воеводу новгородского, маршалка Александра Ходкевича и др. Судили их король с панами-радой, но дело неясно, так как позднейшие известия (Кояловича) о лишении их рыцарской чести и конфискации их имений — прошение 1511 г. — весьма сомнительны.
Все дело Глинского — своего рода повторение истории «заговора князей» 1481 г., без глубокого общественного или национального значения. И сам же Грушевский, например, возводя его в значение «последней конвульсии украинско-белорусской аристократии», сознает, что перед ним — беспочвенное движение, «имевшее скорее фамильный, чем народный характер». Нет в нем даже «настоящей русской аристократии», и Грушевский заключает, что «недобитки русских княжих и панских родов помирились с второстепенной ролью в великом княжестве» {129} . Оно и понятно. Русская «аристократия» оставалась очень мало втянутой в общегосударственные интересы Литовско-Русского государства, живя местной жизнью.
Лишь польские отношения да смена правящих лиц интересовали ее в центре, а такие явления, как заговор 1481 г. или восстание 1507—1508 гг., были вызваны партийной борьбой в среде сил, влиятельных в виленской правительственной среде и дорожившей этим влиянием.
Если эти движения — «последние» конвульсии чего-либо, то разве старой удельности, того «литовского феодализма», о котором говорит Любавский. Это эпизоды, имевшие весьма мало влияния на ход внутренней эволюции Литовско-Русского государства. Движение Глинского — драматический эпизод, наибольшее влияние оказавший на ряд событий в отношениях Литовско-Русского государства и Москвы. С ним связано возобновление их борьбы после перемирия 1503 г., раньше чем истек срок перемирия, и непрочность «вечного мира», нарушенного уже в 1512 г.
Глинский глубже ввел московское правительство в понимание западных отношений, побудил его завязать сношения с Данией (не имевшие успеха) и с императором Максимилианом против Сигизмунда. Эти последние переговоры завершились союзным договором между московским и австрийским двором.
В феврале 1514 г. приезжал в Москву императорский посол Георг Шнитценпауер фон Зоннегг, а 7 марта едут с ним в Вену Дмитрий Ласкирев и дьяк Елизар Суков как русские послы.
Шнитценпауер превысил свои полномочия и подписал договор о союзе с целью вернуть Ордену (как части империи) земли, отнятые у него Сигизмундом, отнять Киев и прочие русские города у Сигизмунда в пользу Москвы. Серьезного значения это не имело, но сыграли эти переговоры свою роль в настроении московского правительства.
Василий в декабре 1512 г. уже ходил под Смоленск, но первая осада была неудачна. Летом 1513 г. состоялся столь же бесплодный второй поход. Но в следующем году, несмотря на необходимость разделить силы ввиду союза, какой удалось Сигизмунду заключить с Менгли-Гиреем и Казанью, Смоленск был взят. Тут Глинский вспомнил о прежнем договоре с Москвою и выразил притязание на Смоленский удел. В Москве, по-видимому, толковали дело так, что тогда речь шла о землях в южной Руси и что Смоленск под уговор не подходит.