Ливонская война 1558-1583
Шрифт:
Курбский видел, как тучи сгущаются над ним самим. После победы над Полоцком, где князь был одним из первых героев, он мог рассчитывать на собственный триумф и награды. Но царь не выразил ему даже благодарности. Вместо этого он отправил князя воеводой в Дерпт. До этого дерптское воеводство стало местом ссылки опального Адашева, кончившееся арестом и заключением последнего. Охлаждение царя к князю было налицо. Ждать чего-то было бессмысленно, и последствия подтвердили обоснованность тревоги князя. В ближайшие вслед за тем годы арестам, мучительным пыткам и казням будут подвергнуты все без исключения побратимы Курбского по Казанской и Ливонской войнам.
Но только ли поиски личного спасения подвигнули князя на его поступок?
Другие историки объясняют случившееся тем, что князь прибег к историческому праву свободной перемены места службы, перейдя от одного господина к другому. Но это право, действительно имевшее место в удельные времена,
И, пожалуй, самое объективное объяснение случившемуся с Курбским дает замечательный русский историк Н.И. Костомаров:
«Если в личности Курбского можно указать на что-нибудь черное, то никак не на бегство его в Литву, а скорее на участие в войне против своего бывшего отечества; но это происходило именно оттого, что… московские люди, даже лучшие, были слуги, а не граждане. Курбский был преступен только как гражданин; как слуга он был совершенно прав, исполняя волю господина, которому добровольно обязался служить и который его, изгнанника, принял и облагодетельствовал… Руководясь русским патриотизмом, конечно, можно клеймить Курбского, убежавшего из Москвы в Литву и потом, в качестве литовского служилого человека, ходившего войною на московские пределы, но в то же время не находить дурных качеств за теми, которые из Литвы переходили в Москву и по приказанию московских государей ходили войною на своих прежних соотечественников: эти последние нам служили, следовательно, хорошо делали! Рассуждая беспристрастно, окажется, что ни тех, ни других не следует обвинять, да и вообще, чтобы вменять человеку измену в тяжкое преступление, надо прежде требовать, чтобы он был гражданин (курсив мой — А. Ш.), чтобы, вследствие политических и общественных условий, в нем было развито и чувство и сознание долга гражданина: без этого он или слуга, или раб. Если он слуга, то что дурного, когда слуга оставляет господина, который не умеет его привязать к себе, и переходит на службу к другому? Если же он раб, то преступления раба против господина могут быть судимы только перед судом того общества, которое допускает рабство, но не перед судом истории».
Смысл сказанного великим ученым-историком предельно ясен: слуга, а тем более раб, не может быть изменником; для того чтобы стать изменником, сначала нужно стать гражданином. В рассматриваемую эпоху в московском обществе граждан не было, да и само общество было начисто лишено гражданских начал. Даже те, кого принято называть «лучшими людьми», только с большой натяжкой могли называться слугами, а по сути дела и они были рабами. А потому ни мы, ни история не вправе судить князя Андрея Курбского, как и некоторых других его современников, бежавших от безысходности за рубеж. И вот тут Костомаров ближе других подходит к истинной причине, толкнувшей князя на его поступок, но и он не до конца раскрывает сути этой причины. Попробуем теперь мы довести мысль ученого до конца.
Выше мы отметили, что князь Курбский мало походил на своих современников, в том числе и на выходцев из одной с ним социальной среды. И сейчас, спустя четыре с половиной столетия, за внешней стороной тех событий просматривается внутренний мир князя Курбского, разительно отличающий его от побратимов по классу. Отличие это в том, что, оставаясь подобно всем без исключения русским людям рабом в своем государстве, он не был рабом в душе. В своем сознании князь оставался свободным человеком, и в этом была его трагедия. Именно в этом и заключается неординарность личности Курбского, а отсюда и неординарность его поступка. Попробуем разъяснить.
В толковании большинства деятелей отечественной исторической науки князь Курбский представляется идеологом крупной российской аристократии, выступающей против усиления самодержавной власти. Это, очевидно, так и есть. И Литва с ее порядками, а позже, после объединения ее с Польшей в одно государство, Речь Посполитая с ее шляхетскими правами и вольностями, с ограничивающим монаршую власть сеймом, была больше по душе русскому князю. Но все же неверным будет понимать Курбского как полного противника самодержавия и сторонника удельно-вечевых порядков. Высокая образованность князя вряд ли оставляла в его сознании место для альтернативы сильной централизованной власти, необходимой для крепости государства. Скорее всего, Курбский был противником лишь диких, унаследованных от Орды варварско-азиатских форм самодержавного деспотизма и бессмысленной тирании. Нет, князь не был западником. Он до конца оставался истинно русским человеком, но русским, более других сумевшим сохранить в себе устои и характер добатыевых времен и менее других за время ордынского влияния на формирование личности
Чтобы до конца понять значимость этого отличия, надо постараться проникнуться нравственной и духовной стороной жизни московского общества в рассматриваемую эпоху, когда подавляющее большинство представителей даже его аристократической верхушки оставалось неграмотным. Выдающийся русский историк С.М. Соловьев, обличая нравственную несостоятельность русского (Общества того времени, назвав главной ее причиной отсутствие просвещения, указал и на условия ее породившие: «… застой, коснение, узкость горизонта, малочисленность интересов, которые поднимают человека над мелочами повседневной жизни, очищают нравственную атмосферу… словом — недостаток просвещения…. Главное зло для подобного общества заключается в том, что человек входил в него нравственным недоноском. Для старинного русского человека не было того необходимого переходного времени между детскою и обществом, которое у нас теперь наполняется учением или тем, что превосходно выражает слово образование. В Древней Руси человек вступал в общество прямо из детской, развитие физическое несколько не соответствовало духовному».
Из последнего правила Андрей Курбский был исключением. В детстве, отрочестве и юности он изучал грамматику, риторику, философию, астрономию. В зрелые годы он стал незаурядным писателем-публицистом. Написанный им в 1573 году памфлет «История о великом князе Московском» являет собой ценнейший исторический материал о Казанской и Ливонской войнах, о деятельности Избранной рады и других современных ему событиях. Можно много полемизировать о субъективности и научно-исторической стороне повествуемого, но не вызывают сомнений высокие литературные достоинства произведения. Князь обладал богатейшей личной библиотекой, какой не было ни у кого в государстве, да и у самого государства. Он не расставался с ней даже во всех своих бесконечных походах, а когда ее пришлось оставить в Дерпте, он жалел потом о ней до конца жизни. И нам должно быть сегодня понятно, насколько возвышался этот человек над своими соотечественниками, и что, принадлежа к числу самых образованных людей своего времени, он не мог мириться с существующими порядками.
Хорошо известно, что образованность как ничто другое способствует уничтожению в человеке раба, а потому князь Курбский был чем-то вроде «белой вороны», он выделялся своей незаурядностью на общем фоне московского общества. И не секрет, что таким людям всегда не просто было жить в нашем отечестве, «горе от ума» не переставало преследовать их, что особенно становилось заметным в периоды обострения деспотизма и произвола власти. И тогда не желающим, а главное, неспособным в силу своих свойств мириться с существующим порядком вещей и не имеющим возможности противостоять ему оставалось одно средство протеста — эмиграция. И такими примерами, продолжавшимися вплоть до самого последнего времени, полна наша история.
Отъезд Курбского произвел эффект разорвавшейся бомбы, хотя пионером князь в этом деле не был. Такие примеры отмечались и до него, но только измена Курбского вызвала столь мощный резонанс, ибо все другие перебежчики не стояли так высоко на общественной лестнице, не были так близки к престолу и не пользовались таким доверием царя. Да, пожалуй, и измена Курбского не породила бы впоследствии такой полемики, если бы, бежав к врагу, князь затем не поднял бы против отечества оружие. Но даже и с учетом этого факта наши отечественные историки самых разных школ далеки от обвинения Курбского в предательстве. Их объяснения поступку воеводы звучат в целом нейтрально, либо оправдательно, и никто не осмеливается назвать князя открыто изменником. Тут дело, наверное, в том, что во времена Курбского обществом еще не было сполна выработано чувство национальной принадлежности и всех тех, связанных с ним, понятий верности своей земле и своему народу, то есть того, что впоследствии получит название патриотизма. Да и как можно обвинять Курбского в измене отечеству, если само отечество тогда было наводнено выходцами из той же Литвы, бежавшими в Россию и служившими ей с оружием в руках против своей бывшей родины. Наверное, именно поэтому князя Андрея Курбского так никто официально изменником и не назвал, за исключением разве что самого царя Ивана Васильевича, который, очевидно, забыл, что сам он в таком случае прямой потомок изменника. Ведь мать Грозного была дочерью крупного литовского магната, бежавшего в Москву в период очередной вспышки русско-литовского противостояния, послужившего потом много на пользу России в ущерб своему бывшему отечеству. Так что родной дед Грозного такой же изменник, и у внука было мало оснований упрекать в измене Курбского.