Ливонская война
Шрифт:
Понимают, всё понимают, и, однако же, — врозь! И не потому даже, что у них, в отличие от худородных, нет ничего, что могло бы связывать их… Есть! И очень много! Но разъединяющего всё же больше. Сила худородных ещё и в том, что им нечего терять! А тут — совсем иное дело! Веками выдерживались, как доброе вино, и честь, и знатность, и маститость, копилось богатство, обреталась сила, утверждалось место, и всё это тщательно оберегалось, тщательно, ревниво и болезненно, но, главное, это всё было у каждого разным, и это различие, это извечное неравенство во всём — в большом и малом, в важном и простом — и было той преградой, непреодолимой, незыблемой, которая мешала их единению.
Княжата, и свои исконные — Рюриковичи, и заезжие, чьи отцы и деды приехали на службу к московским государям из чужих земель, решительно и надменно отделяли
С тех пор как появились на Москве Патрикеевы, Бельские, Глинские, Мстиславские, исконные княжата стали ходить на вторых местах: оттягали заезжие у них первенство, позасели их, во всём позасели, и честь умалили, и от государя отодвинули, и много иного ущерба причинили исконным. И пошла между ними вражда — и тайная, и явная, — не проходящая, не затихающая ни на день вражда, переходившая нередко в открытую усобицу.
Особенно яростно дрались между собой княжата в малолетство царя. Сейчас отступились, попритихли — не те времена: царь вошёл в возраст, сам править стал, худородных взялся приближать к себе, нрав свой выказал круто, неожиданно… Худо стало и исконным, и заезжим! И те и другие почуяли, как пошла у них из-под ног земля, но всё равно остались порознь. Попробовал, правда, Мстиславский пойти на сближение с исконными, снизошёл, заговорил с Кашиным, предложил ему союз, да отверг его Кашин. Дрогнула было душа и у Кашина, когда слушал он Мстиславского, стоя у гроба Репнина, да тоже — только дрогнула… Теперь, приходя в думу и встречаясь с Мстиславским, он со стыдом и тяжёлым внутренним укором вспоминал эту свою недостойную его слабость. Не должен был он, отпрыск старейшего княжеского рода Оболенских, соглашаться с потомком заезжих литовских князей Гедиминовичей и давать ему повод рассчитывать на союз с ними, и уж тем более не должен был этого делать, стоя перед гробом Репнина, который тоже был из рода Оболенских. Выходило, что он поступился перед Мстиславским не только честью рода и своей собственной, но и честью мёртвого, а это было самым постыдным и непростительным. Сознание этого стало в конце концов угнетать Кашина сильней, чем смерть Репнина.
Мстиславский с присущей ему проницательностью догадался о новой душевной смуте Кашина и, оставшись как-то с ним с глазу на глаз, прямо спросил:
— Жалеешь о нашем разговоре, боярин?
— Жалею, — так же прямо ответил Кашин.
— Что же, в кривине души меня заподозрил или неправота моя в чём-то?
— Чужая душа — бор дремуч, князь… А на правоту твою, что ж, молиться стать? Ну, помолимся! А далее?..
— Дело делать надобно, боярин.
— Дело?.. Не из всякой правоты правое дело сделаешь. И не всякий!.. Ты из своей правоты корысть выдобудешь, ибо правота твоя на наши беды… На наши!
— Нынче беды у всех одинаковы.
— Нынче?! А в прошлом?.. А в грядущем?
— Зачем нынче о грядущем загадывать?
— Вам, буде, и незачем, а нам есть… Мы за дело своё испокон стоим — и при прошлых государях, и при нынешнем… И не отступаемся. И не отступимся! А вам, заезжим, за что стоять? Что ваше право в нашей земле?
— На сей земле могилы наших отцов и дедов, и кровью мы с вами давно породнились, ан нет, все для вас мы чужие, заезжие! Пора уж оставить сей глупый обычай, а тебе, боярин, и вовсе не пристало
— Неистовство то, а не страсть.
— Пусть так, тогда и разум в нём неистов. Сие також разумеешь ты, иначе не восставал бы супротив, а шёл за ним, как шёл недавно я и многие иные, которых уж нет. Всё разумеешь ты, боярин, и силу его страшную знаешь — неистовость, а идёшь супротив неё в одиночку.
— Не в одиночку!..
— С теми, кто ныне с тобой, всё едино что в одиночку. Вспомни те поры, коли вы за князя за Володимера встали, мимо царевича Димитрия… Ты был с теми же, и вам не удалось одолеть горстку его приверженцев! Как же ныне вам одолеть его самого? Его самого, боярин!
— Одолей его тогда хворь, одолели б и мы…
— На что же нынче надеетесь? Нынче-то он во сто крат сильней!
— На то же, на что и всегда, — на свою правоту! И вновь говорю: нам с вами не по пути. Довольно вы нами владели!
— Худородные станут владеть.
— Вами, но не нами! Ибо мы уже не отступимся. Говорю тебе прямо и открыто. Вздумаешь доносить — не медли… Ибо, если наше придёт к нам, ваше уйдёт от вас!
Глава десятая
1
Дождалась Москва царя. С арбатских площадей и улиц, где он земно кланялся ей и где в благоговейном восторге, в исступляющих муках радости, казалось, родилась их долгожданная общность, общность душ, устремлений, чаяний, и свершилось их великое примирение и великое покаяние друг перед другом, она вернулась на свои подворья, в избы, в землянки, в клетухи и закутки взбодрившейся, воспрянувшей духом и успокоенной, умиротворённой, как большая семья, дождавшаяся возвращения в дом своего главы, своего хозяина. Мнилось ей, изнуждённой, настрадавшейся в голодные зимы и весны, измытаренной поборами и непосильным тяглом, что отныне начнутся иные времена — отступит надсадное горемычье, как моровое поветрие, накатывавшееся на неё из года в год и вызывавшее стон, надрывный, убогий стон, и гневный ропот, и злобу, и ярость, и буйство… Всё было: поднимались улицей, слободой, всем посадом, шли в одиночку… Лилась кровь, и падали с плах непокорные головы… Раздавались проклятия и богохульства в храмах, вопила со звонниц сполошная медь, и красный петух гулял по боярским подворьям… И вновь лилась кровь, и падали с плах отчаянные головы, освящая лобные помосты своей гордой неукротимостью. И вновь стенала Русь, стенала и томилась, выплакиваясь в кабаках, вымаливаясь в храмах, юродствуя на папертях и площадях, — гордая и убогая, непокорная и смиренная, полная горячей отваги и вековечного страха, и забитости, и одурманенности, висшей на ней, как вериги.
Всё было, и всё она вытерпела, всё вынесла… После смерти великого князя Василия, под слабой рукой его вдовы — великой княгини Елены, оставшейся на государстве с трёхлетним Иваном, завели бояре да княжата свои честолюбивые свары… Бывало, чуть не до ножей доходило у них! Всяк наперёд лез, чтоб повелевать да распоряжаться другими, о себе только радели, себе да роду своему выгод и корыстей приискивали, а о государственных делах радеть недосуг стало. Отстранились от государственных дел, пустили всё на самотёк, и пошли неразбериха, безлепица, беспорядки великие. До того дошло, что во многих порубежных городах и войска-то не стало — некому было защищать от врагов эти города. Во Пскове — главной крепости на рубеже с Ливонией — одни только купцы да люд простой оставались…
И враги не замедлили воспользоваться этим великим неустроением: лишь дождалась Литва истечения перемирия — и двинула свои полки на Русскую землю. Виленский гетман Юрий Радзивилл вместе с крымскими татарами повоевал всю Северскую землю, опустошив окрестности Чернигова, Новгорода-Северского, Радогоща, Стародуба, дошёл даже до Брянска. А через год, видя медлительность и нерешительность русских воевод, вновь вторгся в Северскую землю, забрал Гомель, осадил Стародуб и, подведя тайный подкоп, взорвал город. Более десяти тысяч стародубчан осталось лежать на пепелищах разрушенного города. Только после таких ужасных бед собрали на Москве рать и оборонились от Литвы, разгромив под Себежем главное литовское войско.