Лизонька и все остальные

Щербакова Галина Николаевна

– У меня послезавтра пленум. Еще надо читать материалы.

– Ну, и отваливай, – сказала Ниночка.

Скандал бы случился определенно, он уже вполне накопился в воздухе летней кухни, плотный и горячий, и только искал себе жертву, которую легче всего запалить с обоих концов.

– Если вы оставите деньги, – сказала Женька, – то я справлю и девять дней, и сорок. А хотите – сами. Мое дело предложить.

– Да! Да! – закричала Леля. – Конечно, оставим деньги…

– Нет, – тихо сказала Лизонька. – Это не по-людски. Спасибо, конечно! Но тут должны быть свои люди, родные…

– Она – своя. Наша, – громко, на всю кухню

прогремела Ниночка. – Она – Женя, Колюнина невеста.

Про невесту уже успела услышать Анюта. По ее не вымытой еще после сна мордахе можно было прочесть, что она думает обо всем об этом. Невеста та еще! Старуха с протезом торчком поперек кухни, лицо у невесты от наливки пошло пятнами, а челюсть так отвисла, что хоть кидайся ее подвязывать.

– Да ну вас, скажете, – смутилась Женька. Жених и невеста, тили-тили тесто, тесто засохло, а невеста сдохла…

Анюта захохотала. Ничего! Не слабо!

– Сколько нужно денег? – делово спросила Леля.

– Ты езжай себе, – сказала Лизонька, – а мы остаемся на девять дней… Я сейчас птица вольная, каникулы, а Роза возьмет за свой счет. Отвезешь ее заявление. А вот сорок дней, – Лизонька повернулась к Женьке, – тут вы нас выручайте, Христа ради.

– Какой разговор! – махнула рукой Женька. – И панихиду закажу, и узвар сварю, и кутью. Мне деньги только на водку надо.

Стали считать, сколько надо будет водки, но тут собака аж зашлась от лая. С большой палкой вошли во двор молодые мужик и баба.

– У нас ордер, – сказал мужик, – так что, – он развел руками, – все вокруг мое.

– Вот видите, – удовлетворенно сказала Леля. – Живые люди… Пришли…

– А мы дохлые? – спросила Ниночка. – Вчера только похоронили, чего ты так бежишь? – Грубо так спросила.

– Десять лет уже бегу, – зло сказал мужик, – так что мне, можно сказать, невтерпеж.

– Вот там! – показала на уборную Анюта.

И неизвестно, чем могла кончиться эта парламентская беседа, если бы не Женька. Она вышла из кухни и сказала:

– Петя! Девять дней отметим, и вселяйся. Раньше нельзя. Покойники этого не любят. Будут ночью приходить, душить будут… Это ж только так говорится – покойник, а на самом деле, если что не так, такое устроят…

– Ой-ой! – заверещала женщина. – Я боюсь!

– Не бойся, дурочка, – продолжала Женька. – Огляните все, прикиньте, что у вас будет и как, а после девяти дней – грузитесь.

– Потом посмотрим, потом, – женщина тянула Петю со двора.

Леля не выдержала, вмешалась.

– Это все чушь, – сказала она громко. – Могли бы люди переехать и сразу… Натерпелись, наверное…

Так получалось, она тут одна сочувствовала, а остальные были черт-те кто. А собака возьми – и завой. Да так тяжко, так надрывно.

В общем, убежали новые квартиросъемщики. Поднялась и Женька, но ее не пустили. Решили завтракать вместе. Сказали же: своя. Наша. И потом собака воет – надо помянуть. Где у нас бутылка?

Потом все пошли на кладбище. Из-за Женьки мероприятие было и долгим, и медленным, но, как ни странно, очень родственным. Даже Леля перестала трандеть о своем пленуме, а шла как простая баба в черной хусточке, которая идет на кладбище к матери.

Вчера все было суетливо, нервно, комом. Хороним, как и живем, с выпученными глазами и непременной сварой. С одной стороны, Леля сказала: как же без музыки? Она, что, нищая, наша мама? Но тут пришли соседки – музыка музыкой, ваши партийные

дела, а без церкви тоже нельзя. Покойница, слава Богу, человек крещеный, старый, так что хотя бы предание земле надо совершить по обряду. Согласились. И с тем и с другим. Получилась кутерьма. Старушки ждали, пока уйдет музыка, а музыка ждала денег и гремела своими трубами дольше, чем надо, считая, что родственникам это должно понравиться, поскольку они из Москвы. Везли Нюру на машине, но только до ограды кладбища, дальше машины не пускали. Дальше на руках. Но то ли народ пошел хлипкий, то ли Нюра отяжелела, но команду несущих пришлось менять трижды. А это, значит, трижды вязать полотенца на рукава. Ниночка нервничала – не хватит материи. Как раз тогда был по всей стране дефицит полотенечного, хорошо, что магазин это понимал и дефицит продавали в нужном количестве по «мертвой справке», как и тюль, между прочим. Сама же эта продажа совершалась в отделе для новобрачных. Как говорится, что ни сделает дурак… Ниночка не выдержала в магазине, стала возмущаться дурью, но, честно говоря, никто ее не понял. Чего ты, тетка, шумишь, если все тебе продают? Лизонька потом стала ее успокаивать: ну, привыкли люди, привыкли. «Мы, мама, удивительно привыкаемый народ. Мы – убиквисты». – «Народ-идиот», – сказала Роза. Леля подняла бровки до самых корней своих седеющих волосиков. «Ваш народ, конечно, лучше?» – «Что значит мой?» Леля плечиками дернула. «Ты что, тетушка, антисемиткой стала, что ли?» – «Нет, это ты про наш народ такое говоришь!» – «Так я тоже ваш народ, не знала, что ли?» – «Но у меня, например, за мой народ гордость!» – «Ну и зря. Чем гордишься-то?»

Это на похоронах! А люди, которые чужие, ушки топориком подняли, вникали с чувством. Чего это родственники тихо лаются? Наследство делят? Господи, какое наследство! Нюра – голь перекатная, одни пустые баночки из-под заморских штучек-дрючек оставила. Интересно, банки сама выела или они ей уже пустые достались? – задавали себе вопрос люди. Поминали Нюру хорошо. Не оставила она после себя злобы, сказала одна старушка. Это дело сейчас редкое, мало кто злобы не оставляет, уйти – уйдет, а злоба так никуда после него и не девается. Мы ею дышим. У! Милая! Оттого и живем так, что злобой дышим… А у Нюры в хате хороший дух… Чистый…

Так было вчера.

Сейчас же на кладбище шли медленно, налегке и освобожденно. Копытила костылями дорогу Женька, как выяснилось в дороге – Евгения Харлампиевна.

– Это все равно стрезва не выговорить, – сказала Роза.

– Ну так зови просто – тетка Женя, – миролюбиво предложила Харлампиевна. – А смолоду звали Жекой. Жека, Жека… Как собаку.

– О! – тут же влезла Анюта. – И я так буду вас звать: Жека Лампьевна.

Лизонька двинула дочь по загривку. Но надо же! Так ее и стали звать, сначала в шутку, а потом пошло-поехало. Во всяком случае, пока добрели до могилы, Жеку Лампьевну уже утвердили окончательно.

– Вы не обижаетесь? – спросила Лизонька.

– Наоборот… Рада. Нравится… Отчество, действительно, не для языка, а так получилось покороче… А Жека – вроде молодость. Колюня ваш, между прочим, иногда вообще называл меня Жекс. Я ему… что я, парень? А он мне: Жекс – имя будущего. Железный комсомол страны. В конце века только такие имена и будут. Никаких там Вань, Коль… Жекс, Фарб, Макс, Юкс… И начнет придумывать, и начнет…

– Мне нравится Жекс, – сказала Анюта. – Я буду вас звать Жекс.