Лога
Шрифт:
Но одним шиповником сыт не будешь, да и совсем немного уцелело его на кустах. Мясо необходимо, мясо, рябчиковое или мышиное, заячье или беличье, любое мясо, свежее или протухшее, горячее или замороженное, только оно прибавит сил, согреет, уймет боль в ноге.
И среди ночи Одноухому неожиданно повезло. В чуть ослабленной, зыбкой какой-то понизу темноте он вдруг заметил далеко впереди борозду, броско разделившую пустырь. Кто-то прошел большой и тяжелый, взбуровив и разбросав по сторонам комья снега. Уж не человек ли?
Одноухий
Борозду проложил не один лось. По его следу увязались волки, нахальные, устремленные.
Лось был ранен, шаг неуверенный, неустойчивый, короткий, зверь часто совался мордой в снег, ложился, выминая, вытаивая грязным телом глубокие ямы, пропитанные кровью. И по краям следа набрызгано, намерзло много кровяных шариков.
Лось протянул через пустырь вечером, а то и днем, волки пробежали совсем недавно, их въедливый псовый дух забивал местами напрочь все другие ночные запахи. Никуда не уйти лосю от волков.
Сглатывая на ходу черные шарики, одноухий пустился вслед за лосем и волками. Может, и ему удастся кое-чем поживиться. После волчьего пира всегда что-нибудь остается. Волки Одноухого не пугали. В крайнем случае он запрыгнет на дерево. В лесу у куня нет врагов страшнее человека.
Следы преследуемого и преследователей тоже тянулись больше по пустырям и слабозаросшим вырубкам. Плохо державшийся на ногах лось боялся спускаться в лога, забираться в чащобники и буреломники. Огибал он стороной и наносное, навьюженное многоснежье, чтобы не тонуть, не биться в нем, теряя последние силы.
Одноухий ковылял рядом с глубоко проторенной лосем и волками тропой. Он устал, хотелось залечь куда-нибудь под снег, угреться, уснуть, дать отдых, покой измотанному телу, сильно опавшему в боках за эти двое суток. Но на пустой желудок не ляжешь, замерзнешь мигом, и густой мех не поможет. Кроме того, время лежки не настало. Ночью следует охотиться, тем более такой ночью, мягкой, будто придавленной и приглушенной.
И Одноухий, забывая об устали, прыгал и прыгал, все больше и больше привыкая, притерпеваясь к боли в ноге, капкану и проволоке, как уже к чему-то своему, неотъемлемому.
Запах парного лосиного мяса и глухое волчье ворчанье он уловил издали. Кунь прибавил шагу, запрыгал резвее, хоть спешить было и незачем, к мясу все равно не будет доступа, пока волки у лося, пока они не нажрутся вволюшку.
Они настигли его на открытом пологом косогоре, затянутом мелким кустарниковым липняком и осинником, редко-редко уцелели здесь старые, покалеченные при лесозаготовках липы. Косогор в нескольких местах был до земли истолочен копытами, забрызган кровью. Волки, видать, не раз окружали и бросались на зверя.
Это был громадный, поживший свое, побегавший по лесу сохатый, который, не будь он ранен, едва ли бы дался волкам. Его вислогубая, горбоносая морда задралась вверх, левый
Одноухий кружил на безопасном расстоянии, подбирал, слизывал мелкое крошево, когда какой-нибудь волк убегал за очередной порцией. Волки не обращали на куня внимания. Только худая остромордая волчица яро зарычала и прыгнула для острастки в его сторону. Одноухий не замедлил взметнуться по корявой липе, сломленной посередке и пустившей в сломе пышный куст веток, голых сейчас, напоминающих растрепанную метлу на толстом шишковатом черене.
С липы все волки хорошо видны. Было их семеро: могучий, невозмутимый матерый, с короткой мощной шеей и широкой грудью; подвижная нервная волчица, в белесых подпалинах по бокам; два волка-переярка, крупных, переросших мать, и трое прибылых, нынешнего позднего помета волки, еще по-щенячьи суетливые, неловкие.
На липе, в удобном месте-метле, Одноухий и дождался, когда волки насытились и с отвислыми, вздутыми животами цепочкой, след в след, утянули за матерыми вниз по косогору в ложок, где сохранилась куцая куртинка хвойного леса. Там они будут спать днями, а ночами наведываться к туше, в два-три захода умнут всего лося, все мослы дочиста обгложут.
Одноухий спустился с дерева, набил до отвала живот холодной, начавшей уже замерзать лосятиной и тоже, разомлевший и потолстевший, заковылял на лежку. Нашел поблизости кучу гнилых, не сожженных лесозаготовителями сучьев, накрытую горкой-сугробом, и забрался под нее. Далеко убегать не надо, туша еще и его накормит.
Щель между сучьями и землей была узкая, но кунь упорно полз вперед, забирался глубже и глубже, раздвигая себе путь мордочкой, ему нужны были тепло, теснота, тишина, надежная безопасность от человека.
Вдруг капкан вновь дернул, остановил его, крепко зацепился за что-то сзади. Одноухий рванулся что было сил, вертелся, откручивал лапу, думая, что это его опять человек не пускает. Капкан теперь все время напоминал ему о человеке. И перетертые клочья кожи, на которых держался капкан, оторвались, отпустили куня.
Ноге сразу же стало свободнее, легче, хоть дикая боль и раздирала ее. Одноухий, поскуливая, начал зализывать кровоточащую, разбереженную рану, вылизывать единственный уцелевший коготь, тоже болевший, непослушный.
18
Утром Ларька поднялся рано. Может, не все еще потеряно? Может, и удастся взять куницу? С капканом ведь, удобно ли бегать.
— Гли-ко, — удивилась мать. — Засобирался куда-то?