Логика смысла (Первая половина)

Делез Жиль

Вот почему, как правило, считается, что решение закрывает проблему, что оно задним числом приписывает ей статус субъективного момента, неизбежно преодолеваемого, как только находится соответствующее решение. Хотя справедливо и обратное. Посредством соответствующих процессов проблема определяется в пространстве и времени, и как только она определяется, она задает решения, в которых продолжает существовать. Именно синтез проблемы с ее условиями порождает предложения, их измерения и корреляты.

Таким образом, смысл выражается как проблема, которой соответствуют предложения, указывающие на специфические ответы, последние же, в свою очередь, означают отдельные случаи общего решения и манифестируют субъективные акты вынесения решения. Вот почему прежде чем выражать смысл в инфинитивной или причастной форме (быть-белым снегом, будучи-белизной снега) желательно выразить его в вопросительной форме. Верно, что вопросительная форма понятна только на основе уже готового решения или решения, которое осталось только отыскать, что она — всего лишь нейтрализованный двойник ответа, которым уже кто-то обладает (какого цвета снег? который час?). По крайней мере у вопросительной формы уже то преимущество, что она указывает путь к тому, что мы ищем: к подлинной проблеме, ничуть не похожей на предложения, которые она подчиняет себе. Настоящая проблема порождает предложения так же, как она полагает собственные условия, и предписывает индивидуальный порядок преобразования порожденных ею предложений

в рамках общих сигнификаций и личных манифестаций. Вопрошание — только тень намечаемой или, точнее, реконструируемой на базе эмпирических предложений проблемы. Но сама по себе проблема есть реальность генетического элемента — сложная тема, которую нельзя свести к какому-либо тезису, высказанному предложением'. Равным образом иллюзорно эмпирически формулировать проблему посредством предложений, которые служат "ответами" на нее, философски или научно определять ее через форму возможности "соответствующих" предложений. Такая возможность может быть как логической, так и геометрической, алгебраической, физической, трансцендентальной, моральной и так далее. До тех пор, пока мы опре-

________

¹ В предисловии к Феноменологии духа Гегель ясно показывает, что философская (или научная) истина не есть предложение, отвечающее на простой вопрос типа "когда родился Цезарь?" О различии между проблемой, или темой, и предложением, см. Лейбниц, Nouveaux essais, 4, ch. I.

деляем проблему через ее "разрешимость", мы путаем смысл с сигнификацией и понимаем условие только в образе обусловленного. На деле область разрешимости относительна к процессам само-определения проблемы. Синтез проблемы с ее собственными условиями полагает нечто идеальное, не-обусловленное, задающее сразу и условие, и обусловленное — то есть область разрешимости и решения, присутствующие в этой области; форму предложений и их заданность в этой форме; сигнификацию как условие истины и предложение как условную истину. Проблема не может быть уподоблена ни предложениям, которые ей подчинены, ни отношениям, которые она порождает в предложении: проблема не является предложением, хотя и не существует вне выражающих ее предложений. Таким образом, нельзя согласиться с Гуссерлем, когда он заявляет, что выражение — лишь двойник, с необходимостью имеющий то же "содержание", как и то, что им выражено. Тогда и проблематическое — не более, чем одна из разновидностей предложения среди прочих, а "нейтральность" оказывается от него по другую сторону, противостоя всему, что содержит предложение вообще, но лишь с тем, чтобы представлять другой способ понимания выражаемого как двойника соответствующего предложения. Мы снова сталкиваемся с альтернативой сознания, предложенной Гуссерлем, — альтернативой между "моделью" и "тенью", которые суть два модуса-двойника². Напротив, проблема — как тема и выражаемый смысл — обладает сущностной нейтральностью, хотя ни в коем случае не является ни моделью или тенью, ни двойником выражающих ее предложений.

Проблема нейтральна в отношении любого из модусов предложения. Animal tantum… Окружность как таковая не является ни какой-то конкретной окружностью, ни понятием, представленным в уравнении, общие термины которого должны принимать частное значение в каждом конкретном случае. Окружность, скорее, представляет собой дифференциальную систему, которой соответствует излучение сингулярностей³. То, что проблема

_______________

² Идеи, 114, 124.

³ Борде-Демулен в своей замечательной книге Le Cartyesianisme ou la veritable renoyation des sciences (Paris: Gauthier-Villars, 1843) ясно показал различие между этими окружностями: x²+y²– R²=O и ydy+xdx=0. В первом уравнении я, несомненно, могу приписать разные значения каждому термину, но я должен приписать им одно конкретное значение для каждого случая. Во втором уравнении dx и dy не зависят ни от какого конкретного значения, и их отношение отсылает только к сингулярностям, определяющим тригонометрический тангенс угла, образуемого касательной к кривой с осью абсцисс (dy/dx=-x/y).

не существует вне предложений, которые выражают ее как свой смысл, означает, что проблемы, собственно говоря, нет: она присуща предложениям, поддерживается ими, сливаясь с тем сверх-бытием, с которым мы столкнулись раньше. Однако, такое небытие не является бытием негативного; скорее, это бытие проблематического, которое следовало бы писать как "(не) — бытие" или"? — бытие". Проблема не зависит ни от отрицания, ни от утверждения; тем не менее, у нее есть позитивность, отвечающая ее положению в качестве проблемы. Точно так же и чистое событие обретает подобную позитивность, превосходящую утверждение и отрицание. Событие обращает последние в частные случаи решения проблемы, которая теперь определяется через происходящее и посредством сингулярностей, "полагаемых" или "устраняемых" этим событием. Evenit… "Некоторые предложения низлагают (abdicativae): они освобождают, отказывают объекту в чем-то. Значит, когда мы говорим, что удовольствие не является благом, мы лишаем его качества благости. Однако стоики считали, что такое предложение тем не менее позитивно (dedicativa). Они утверждали, что не быть благом для удовольствия равнозначно констатации того, что произошло с этим удовольствием…"⁴.

Итак, необходимо развести понятия двойничества и нейтральности. Смысл нейтрален, но при этом он не является ни двойником предложений, его выражающих, ни двойником положений вещей, в которых он происходит и которые выступают в качестве денотатов этих предложений. Вот почему, оставаясь внутри цикла предложения, смысл можно вывести только косвенно. Как мы видели, напрямую смысл можно уловить только ра-

_____________

⁴ Апулей, Об интерпретации. (См. о терминологической паре abdicativus-dedicativus).

зорвав этот круг подобно тому, как была разорвана и развернута лента Мебиуса. Нельзя мыслить условие в образе обусловленного. Очистить трансцендентальное поле от следов какого-либо подобия сознанию и когито — такова задача философии, не желающей попасть в их западню. Но чтобы соответствовать такому требованию, нужно отыскать нечто безусловное, которое осуществляло бы неоднородный синтез условия в автономной фигуре, совмещающей в себе нейтральность и генетическую силу. Когда выше мы вели речь о нейтральности смысла и трактовали эту нейтральность как некоего двойника (предложения), то разговор велся не с точки зрения генезиса, где смысл обладает генетической силой, полученной от квази-причины, а с совершенно иной точки зрения, согласно которой смысл выступает прежде всего как эффект, произведенный телесными причинами: бесстрастный и стерильный эффект поверхности. Как совместить и утвердить два одновременных обстоятельства: и то, что смысл производит те самые положения вещей, в которых он воплощается, и то, что он сам производится этими положениями вещей, действиями и страданиями тел (непорочное зачатие)?

Сама идея статичного генезиса устраняет это противоречие. Когда мы говорим, что тела и их смеси производят смысл, то это происходит отнюдь не благодаря индивидуализации,

которая бы уже предполагала наличие смысла. Индивидуализация в телах, мера в смешениях тел, игра личностей и понятий в изменениях тел — весь этот порядок в целом предполагает наличие смысла и до-индивидуального и безличного нейтрального поля, внутри которого разворачивается смысл. Следовательно, смысл производится телами неким иным способом. Речь теперь идет о телах, взятых в их недифференцированной глубине и беспорядочной пульсации. Глубина действует здесь необычным образом: посредством своей способности организовывать поверхности и сворачиваться внутри поверхностей. А пульсация действует то формируя минимум поверхности с максимумом материи (то есть, формируя сферы), то наращивая поверхности и размножая их посредством различных процессов (растягивание, расчленение, сдавливание, высушивание и увлажнение, всасывание, вспенивание, превращение в эмульсию и так далее). Все приключения Алисы нужно перечитать с этой точки зрения: ее сжатие и рост, ее одержимость пищеварением и мочеиспусканием, ее столкновения со сферами. Поверхность ни активна, ни пассивна, она — продукт действий и страданий перемешанных тел. Поверхность отличает то, что она скользит над своим полем, бесстрастная и нераздельная, как те тонкие и легкие волны, о которых Плотин говорит, что когда они идут непрерывной и стройной чередой, кажется, что сама вода, пропитывая их, перетекает с одной стороны на другую⁵. Вмещая лишь мономолекулярные слои, поверхность обеспечивает неразрывность и взаимосцепление двух лишенных толщины слоев — внутреннего и внешнего. Как чистый эффект, она тем не менее является местом квази-причины, поскольку поверхностная энергия — это даже не энергия самой поверхности, а энергия поверхностных формаций. От поверхности исходит фиктивное поверхностное напряжение в виде силы, проявляющейся на плоскости поверхности. Эта сила и выполняет работу по увеличению поверхности. В качестве театра, где разыгрываются неожиданные сгущения, расплавления, изменения состояний одномерных слоев, распределения и перетасовки сингулярностей, — поверхность может неопределенно широко разрастаться, как, например, в случае двух растворяющихся друг в друге жидкостей. Следовательно, имеется целая физика поверхностей как эффект смесей в глубине — физика, вбирающая в себя бесконечные изменения и пульсации всего универсума, охватывающая их внутри этих подвижных пределов. Но такой физике поверхностей с необходимостью соответствует метафизическая поверхность. Будем называть метафизической поверхностью (трансцендентальным полем) границу, которая устанавливается между телами, взятыми в их цельной совокупности внутри охватывающих их границ, с одной стороны, и предложениями как таковыми, — с другой. Как мы увидим, эта граница имеет по отношению к поверхности определенные свойства звука, которые делают возможным четкое

__________

⁵ Плотин, 2,7,1.

распределение языка и тел, телесной глубины и звукового континуума. Во всех этих отношениях поверхность выступает в качестве трансцендентального поля как такового, места смысла и выражения. Смысл есть то, что формируется и развертывается на поверхности. Даже описанная выше граница является тут не неким водоразделом, а, скорее, связующим элементом, так что смысл предстает и как то, что случается с телами, и как то, что упорствует в предложениях. Таким образом, мы должны мыслить совместно и то, что смысл — это некое раздвоение, и что нейтральность смысла неотделима от его раздвоенности. Надо только помнить, что раздвоенность вовсе не означает мимолетного и развоплощ±нного сходства, безплотного образа вроде улыбки без кота. Точнее ее можно определить как производство поверхностей, их размножение и закрепление. Такое раздвоение — это неразрывность обратной и лицевой сторон, искусство полагать подобную непрерывность так, чтобы смысл распределялся на поверхности сразу с обеих сторон — и как выраженное в предложении, и как событие, происходящее в состояниях тел. Когда такое производство рушится, или когда поверхность терзают разрывы и вмешательства извне, тела снова проваливаются в собственную глубину; все снова погружается в анонимные пульсации, где слова суть не более чем телесные аффекты — все проваливается в первичный порядок, грохочущий под вторичной организацией смысла. И наоборот, до тех пор, пока поверхность сохраняется невредимой, смысл не только разворачивается на ней как эффект, но и становится частью квази-причины, тесно связанной с ней. В свою очередь, он производит индивидуализацию и все, что участвует затем в процессе полагания тел и их размеренных смесей; а также сигнификацию со всем тем, что происходит затем в процессе полагания предложений и приписываемых им отношений. Другими словами, он производит всю третичную организацию, или объект статичного генезиса.

Восемнадцатая серия: три образа философов

Образ философа — как популярный, так и профессиональный — сформировался, судя по всему, благодаря платонизму: философ — это путник, оставивший пещеру и восходящий ввысь. И чем выше подъем, тем полнее очищение. На почве такой "психологии восхождения" образуются тесные связи между моралью и философией, аскетическим идеалом и идеей мысли. Этим и определяется как популярный образ философа, витающего в облаках, так и его научный образ, согласно которому философские небеса хотя и обладают интеллигибельной природой, но не отрывают нас от земли, поскольку последняя живет по их закону. Однако и в том, и в другом случае все происходит в высоте (даже если это высота личности в небесах морального закона). Как только мы спрашиваем: "Что значит ориентироваться в мысли?", то оказывается, что мысль сама предполагает оси и направления, по которым она развивается, что у нее есть география еще до того, как появится история, и что она намечает измерения систем до их конституирован™. Собственно говоря, высота — это платонический Восток. И философская работа всегда задается как восхождение и преображение, то есть, как движение навстречу высшему принципу, определяющему само это движение — как движение самополагания, самоисполнения и познания. Мы вовсе не собираемся сравнивать философию с болезнью, но существуют и собственно философские болезни. Идеализм — врожденная болезнь платонизма, который со всей его чередой взлетов и падений логично расценивать как маниакально-депрессивную форму философии. Мания вдохновляет и ведет Платона. Диалектика — это полет идей, Ideenflucht. Как говорит об Идее сам Платон: "Она летит или гибнет…" И даже в смерти Сократа есть что-то от депрессивного самоубийства. Ницше не доверял ориентации на высоту. Он спрашивал, не свидетельствует ли она, начиная с Сократа, скорее о вырождении и тупиковом заблуждении философии, чем о верном исполнении последней своего дела. Таким образом, Ницше вновь поднимает всю проблему ориентации мысли: разве акт мышления происходит не в мысли, а сам мыслитель разве мыслит вне жизни? Ницше применяет изобретенный им метод: нельзя ограничиваться ни биографией, ни библиографией, надо стараться найти ту скрытую точку, где житейский анекдот и афоризм мысли сливаются воедино — подобно смыслу, который с одной стороны есть атрибут жизненных ситуаций, а с другой — содержание мыслимых предложений. Тут существуют свои особые измерения, свои времена и пространства, свои ледники или тропики — короче, целая экзотическая география, характеризующая как способ мышления, так и стиль жизни. Возможно, предвосхищением этого метода можно считать лучшие страницы Диогена Лаэртского, где он подбирает жизненные Афоризмы, которые в то же время были и Анекдотами мысли — таков подлинный уест философов.