Лондон: биография
Шрифт:
11 августа 1659 года объявление в «Mercurius politicus» гласило: «Негритянский мальчик лет девяти, в сером сержевом [146] костюме, волосы коротко острижены, потерялся во вторник 9 августа вечером на Сент-Николас-лейн в Лондоне». Те, кто терялся, то есть убегал, оказывались в полной власти улиц. В 1710 году один приезжий из Германии заметил: «Здесь столько арапов обоего пола… никогда такого не видел. Как мужчины, так и женщины сплошь и рядом нищенствуют». Однако хуже всего чернокожим порой приходилось как раз в более традиционной обстановке; до знаменитого судебного «дела Сомерсетта» 1772 года, когда было постановлено, что английские суды не должны признавать рабского состояния, многие негры были самыми настоящими рабами. В «Лондон сешнз» за 1717 год рассказано о деле черного иммигранта Джона Сизара, который вместе с женой «четырнадцать лет работал без вознаграждения» — то есть был рабом — в одной уайтчепелской типографии. Даже в 1777 году в объявлении идет речь о «черном слуге примерно двадцати четырех лет, именем Уильям, цвет лица коричневый или же смуглый». На нем «пасторское пальто, синие панталоны, белый батский фланелевый жилет, туфли с желтыми позолоченными
146
Серж — плотная шерстяная ткань.
Лондонская судьба чернокожих имела, однако, и другую сторону, Торговые сделки, о которых говорилось выше, совершали люди богатые или обладающие связями; вряд ли можно сомневаться, что «джентльмены», покупавшие и продававшие этих маленьких рабов, только обрадовались бы, если бы все «нижние слои» Лондона были низведены до подобного рабства. В этом смысле судьба чернокожего невольника была показательна как проявление гражданского и административного гнета в более крупном масштабе. Неудивительно, что лондонские «низы» относились к черным с определенной долей сочувствия и товарищества. Источник такого отношения — природный эгалитаризм, на который уже было указано как на одну из движущих духовных сил лондонской жизни. Об этом эгалитаризме, и наибольшей мере присущем бедным и обездоленным, свидетельствует жизнь «черного одноногого скрипача» Билли Уолтерса по прозвищу Король нищих. Утверждалось, что «его знал в Лондоне каждый ребенок». Уже было отмечено, что провозвестники расового конфликта в Лондоне оказались лжепророками; голоса, возвещавшие в конце 1960-х и в начале 1970-х конец света, с тех пор поутихли. Корни этой относительной гармонии и терпимости в отношениях между черными и белыми можно усмотреть в широко распространенном сочувствии горожан к бесправным неграм-иммигрантам XVIII столетия.
Однако по мере того, как соседство их становилось — пусть даже совсем ненамного — более ощутимым, росли и тревоги по поводу «черноты» в самом сердце Лондона. Джон Филдинг, в середине XVIII века занимавший в Лондоне должность судьи, высказал мнение, что чернокожие по приезде в город очень быстро становятся подрывными элементами, особенно когда осознают, что белые слуги исполняют те же функции, что и они. Иными словами, что черная кожа — это одно, а рабство — совсем другое. Поэтому «они начинают равнять себя с прочими слугами, опьяняются свободой, делаются строптивы… и приходится их увольнять». Ну а как ведут себя «уволенные», то есть выброшенные на улицу? «Дурно влияют, сея недовольство, на всех черных слуг, прибывающих в Англию». Многие в конце концов оказываются на тех отдаленных улочках, где уже успели сложиться негритянские сообщества. Итак, в глазах городских властей «соседство черноты» представляло двойную угрозу. Тех, кто издавна пребывал в рабстве, оно заражало злобой или обидой; кроме того, беспокойство внушали небольшие поселения чернокожих иммигрантов, возникшие в Уоппинге, Сент-Джайлсе и других «нехороших» районах.
К концу XVIII столетия число «нищих негров» увеличилось; в частности, чернокожие рекруты, воевавшие на стороне англичан во время американской Войны за независимость, по приезде в Англию были брошены на произвол судьбы. Это еще одна разновидность иммиграции, когда она является прямым следствием действий метрополии; в этом смысле от чернокожих ветеранов тянется отчетливая нить к мигрантам XX века, покидавшим развалины Британской империи. В одной брошюре 1784 года говорится, что негры тысячами «бродили по городу — нагие, безденежные, едва не умирающие с голоду». В результате в них увидели угрозу общественному порядку. Люди африканского, афроамериканского или вест-индского происхождения (важно не место, а цвет кожи) всегда на инстинктивном уровне считались «опасными». К этим страхам добавлялись тревоги по поводу смешения рас: в бедных районах Лондона смешанные браки были довольно обычным явлением. Ожили представления XVI века, когда «мавр» считался похотливым созданном, словно чернота кожи была внешним знаком «черных» влечений, скорее звериных, нежели человеческих. «Английские женщины низших сословий чрезвычайно падки на чернокожих, — писалось и XVIII столетии, — по причинам слишком грубого порядка, чтобы их изъяснять». Был создан «Комитет помощи неимущим чернокожим», чьей единственной целью была отправка негров за пределы страны. Успеха затея не имела. Из негритянского населения, численность которого, по оценкам, составляла от 10 до 20 тысяч, на корабли село менее пятисот человек. Для подавляющего большинства Лондон, судя по всему, оставался избранным городом. Сколь бедственно и скудно ни было существование этих людей, они, как правило, не хотели покидать место, где кипучий круговорот жизни и развлекал, и манил возможностями.
Мало-помалу чернокожие лондонцы акклиматизировались и в XIX веке, хоть и по-прежнему подвергались оскорблениям из-за цвета кожи, были на лондонских улицах привычным явлением. Они сделались частью «низшего класса», из которого их почти не выделяли; в качестве подметальщиков улиц, бродяг или нищих они были практически незаметны. В громадном городе их было слишком мало, чтобы привлечь общественное внимание или стать причиной беспокойства; они ни с кем не конкурировали за рабочие места и не угрожали ничьему заработку. Они редко фигурировали в романах или иных повествованиях, разве что в отдельных гротескных сценах, и общая их судьба была — тихо существовать среди городской бедноты.
Однако в конце 1940-х годов, с началом иммиграции с островов Карибского моря, возродились старые опасения — перед безработицей среди белых, перед
По ходу дела претерпел изменения и сам город. Майкл и Тревор Филлипсы, авторы книги «Порыв ветра», рассматривают эти перемены под интересным углом зрения. Они пишут, что рабочие с Ямайки, Барбадоса и из других мест не просто «эмигрировали в Британию». По существу они эмигрировали в Лондон, поскольку «именно жизнь огромного города манила их, именно по ней они тосковали». В XX веке город успешно создал внутри себя условия современной промышленной и экономической жизни — поэтому для новых иммигрантов переезд в Лондон был единственным способом «влиться в широкий поток современности». Это замечание, важное само по себе, проливает, кроме того, свет на всю иммиграцию последнего тысячелетия. Людей притягивал сам город. Лондон звал их. Обосноваться в нем означало для них — на некоем смутном, интуитивном уровне — стать частью настоящего момента, движущегося в будущее. О важности времени внутри города уже было сказано, однако для первых иммигрантских поколений город означал само движение времени.
А их свежесть и оптимизм, в свою очередь, подпитывали город энергией. Например, в 1960-е годы не раз отмечалось, что иммигранты способствуют «перепланированию и обновлению» улиц и домов, где они живут. Такие районы, как Брикстон и Ноттинг-хилл, «с XIX века находились в запущенном состоянии», однако новоприбывшие «ревальвировали громадные участки старого города». Слово «ревальвировали» подчеркивает экономические успехи новых жителей, но превращение чернокожего иммигранта в чернокожего лондонца — процесс многосоставный. Приезжим из Вест-Индии, «что бы жить в городе и добиваться в нем процветания, пришлось пройти через ряд фундаментальных перемен»; подобно евреям и ирландцам до них, им нужно было приобрести новое городское «я», в котором сохранялось бы их наследие и которое вместе с тем позволило бы им гладко войти в громадный, сложный, но в целом дружественный организм Лондона. Городское окружение могло показаться обезличивающим, или враждебным, или страшным, но на деле оно было вполне подходящим для того, чтобы вест-индские и другие иммигранты сформировали для себя это новое «я».
Как пишут авторы книги «Порыв ветра», «инстинкт города состоял в том, чтобы… уравнивать возможности» и «улаживать противоречия между потребителями и производителями». Этот новый эгалитаризм способствует взаимной притирке различных рас, ибо «главная задача города — сводить людей друг с другом». С другой стороны, «характер города… начал влиять на облик нации», и многоликий Лондон своим существованием способствовал обновлению самой природы англичанина, самого понятия об «английскости». Ныне и Хэкни живут монтсерратцы, в Слау — выходцы с острова Ангилья, в Паддингтоне — доминиканцы, в Хаммерсмите — гренадцы. Если раньше в Сохо обитали швейцарцы, а в Холборне — киприоты, то теперь в Ноттинг-хилле — барбадосцы, а в Стокуэлле — ямайцы. В Саутолле группируются пенджабцы, в Тауэр-Хамлетс — бангладешцы, и Стоук-Ньюингтоне — турки, в Лейтоне — пакистанцы. Каждое сообщество воспроизвело свою независимость в широком окружении всего Лондона, так что в очередной раз город приобретает всемирные черты. Город, этот «глобус многих наций», действует как парадигма и как лидер грандиозного забега жизни.
Глава 74
Зенит империи
К последним десятилетиям XIX века Лондон стал имперским городом. Главные площади, железнодорожные вокзалы, отели, громадные доки, новые большие улицы, перестроенные рынки — все это зримо воплощало в себе беспримерную, исполинскую мощь. Город стал международным финансовым центром и локомотивом империи; в нем бурлила жизнь, полная великих ожиданий. Часть его изящества и многообразия была ныне утрачена. Уютная георгианская компактность тоже исчезла, уступив место укрупненным масштабам неоклассики и неоготики, что соответствовало новым устремлениям разросшегося, сверхличного города. Колонна Нельсона на Трафальгар-сквер, воздвигнутая в 1843 году, была создана по образцу колонны Марса Мстителя в имперском Риме, тогда как при проектировании новых зданий на Уайтхолле был использован осовремененный классицизм; как писал Джонатан Шнир в книге «Лондон 1900 года», лондонская архитектура прославляла «британский героизм на полях сражений, британское владычество над заморскими землями, британское богатство и власть — словом, британский империализм». Став более публичным и более могущественным, город потерял долю человечности. Его символом стал мост Тауэр-бридж, который строился тринадцать лет и был окончен в 1894 году; это было необычайное инженерное достижение, но возникает чувство, что мосту намеренно был придан сверхчеловеческий, подавляющий масштаб. В его огромности и сложности отразились свойства самого города.