Лондон: биография
Шрифт:
ОБНОВЛЕНИЕ ГОРОДА
Плакат, расхваливающий достоинства муниципального жилого массива Лансбери в лондонском районе Поплар, построенного на руинах довоенного Ист-энда. Часть энергии и оживления, наполнявших старые дома, улетучилась, зато жизнь в Ист-энде стала безопаснее и здоровее.
Глава 77
Судьба, а не расчет
В книге Ч. Б. Пердома «Как нам отстроить Лондон?» послевоенный город охарактеризован так: «Приходишь в полное уныние от этой всеобщей серости, однообразия, запущенности и нищеты». «Серость» («блеклость», «бесцветность»), о которой часто говорится в воспоминаниях о Лондоне 1950-х годов, была обусловлена бедностью: в первые годы после Второй мировой войны большинство товаров первой необходимости распределялось по карточкам. Но с другой стороны, это была сумеречная серость неопределенности. Если одним естественным ответом на военную разруху было желание создать «новый мир», к чему стремились городские планировщики, то другим была попытка восстановить старое, как будто ничего особенного не случилось. Говоря в той части
Двумя крупнейшими лондонскими спектаклями, выдержанными в традиционном духе, стали Фестиваль Британии 1951 года и коронация Елизаветы II в 1953-м. Связанное с ними представление о Лондоне как о преуспевающем, полном энтузиазма сообществе, чудесным образом воссоздавшемся после войны, неявно подкреплялось воскрешением традиционных ценностей и былых форм времяпрепровождения. Пышно цвели детские и подростковые организации — такие, как скауты и «волчата»; то было великое время для «клубов мальчиков» восточного и южного Лондона. Посещаемость футбольных матчей выросла до довоенного уровня; кинотеатры тоже были полны — возможно, потому, вспоминал один лондонец, что «больше практически нечего было делать». Чувство некоторой несвободы, похожее на похмелье после экстаза войны, усиливалось из-за молчаливого, но согласованного стремления ужесточить нормы сексуального и социального поведения, которые за военные годы стали намного либеральней. Относительная сексуальная свобода женщин и товарищеский эгалитаризм вынужденной межклассовой близости должны были остаться в недавнем прошлом. И это, в свой черед, вело к нарастанию смутного недовольства, особенно в молодом поколении. Порядки 1930-х годов насаждались заново в совершенно изменившемся обществе. Проявлением общей атмосферы скованности и принуждения стало введение двухлетней воинской повинности — так называемой «национальной службы». Это была обратная сторона создававшегося «государства всеобщего благосостояния».
Итак, Лондон был в ту пору непригляден. По сравнению с другими крупнейшими городами — Римом, Парижем, Нью-Йорком — он казался уродливым и запущенным; впервые в истории британской столицы ее можно было устыдиться. Однако уже тогда начали ощущаться ветерки перемен, повеявшие из неожиданного источника, «Тедди-бойз» — молодые «пижоны» Элефант-энд-Касла и других южных районов Лондона, — как и стильные юнцы Челси и битники Сохо, навлекли на себя, едва возникнув, негодование моралистов. Представляется существенным, что эти разнообразные группы были тесно связаны с определенными частями города, словно на них, помимо прочего, работали силы местной истории. Все они стремились вырваться из унылого однообразия городской жизни, по-прежнему основанной на устаревших системах верований и классовых градаций. Мертвые зоны Уолуорта и Актона, Излингтона и Стоук-Ньюингтона бросали обществу молчаливый упрек. Территориальный дух выражался, в частности, в том, что носили эти молодые люди; одежда «тедди-бойз», как и их последователей — «модз», — являлась главным и часто единственным знаком самобытности. Фактически «тедди-бойз» были обязаны своим обликом респектабельным портным Сэвил-роу и Джермин-стрит, старавшимся популяризовать среди мужской клиентуры образ «эдуардианской» [150] изысканности. Имя Эдуард превратилось в уменьшительное Тедди, и новый гибрид был сотворен. На смену привычной в конце XIX и начале XX века фигуре бедно одетого рабочего парня в стандартной кепчонке пришел образ юнца в бархатном пиджаке и брючках-дудочках. Беспечная, свободолюбивая дерзость, уже продемонстрированная детьми «блица», по-прежнему давала себя знать. В XVIII и XIX веках одежда, спускаясь по коммерческой спирали, «передавалась» от вышестоящих классов нижестоящим, однако в данном случае инициаторами передачи были именно нижестоящие. Здесь в очередной раз проявился природный лондонский эгалитаризм, соединенный с самоуверенностью и агрессией и хорошо различимый еще в средневековых учениках ремесленников. По существу многие «тедди-бойз» как раз и были подобными учениками.
150
Имеется в виду эпоха короля Эдуарда VII (1901–1910).
Благоприятствовало этим тенденциям то, что Лондон опять становился городом юных. Рост рождаемости и повышение уровня жизни в Лондоне 1950-х годов способствовали созданию более молодого общества, желавшего освободиться от ограничений и скованности послевоенной столицы. Иначе говоря, переход к «Swinging Sixties» («веселым шестидесятым») не был внезапным. В Сохо за годы до расцвета бутиков и дискотек действовали кафе, безалкогольные бары и джаз-клубы, в Челси — магазины одежды и маленькие бистро. Лондон постепенно молодел, и в середине 1960-х оказалось, что возраст 40 % его населения — 25 лет и меньше. Это примерно соответствует состоянию города в римскую эпоху, когда только 10 % населения доживало до 45 лет, и напрашивается предположение о сходном уровне сексуальной энергии. Подобным возрастным составом населения Лондон отличался и в XVI веке, когда, судя по данным истории, он пережил вспышку интереса к моде. Если условия схожи, то близки будут и предпочтения горожан.
«До „блица“, — пишет С. Э. Расмуссен в книге „Лондон: уникальный город“, — лондонцы воспринимали неприглядность своих улиц как нечто само собой разумеющееся, как неизбежное проявление судьбы». Но, увидев, как от одной бомбы валятся целые террасы, они пришли к мысли, что даже Лондон поддается разрушению и что в нем должны произойти перемены. Грязный и обветшалый, он принадлежал к цивилизации, на счету которой было две мировые войны. Лондонская газета «Ивнинг стандард» писала, что ему пойдет ни пользу добавочная порция динамита. Еще шла война, когда региональный градостроитель Патрик Аберкромби подготовил два предложения — «Проект для Лондонского графства» и «Проект для Большого Лондона», которые должны были сделать Лондон «упорядоченным, эффективным, красивым и просторным» городом и положить конец «исступлению конкуренции». Извечная мечта, извечная иллюзия — что каким-то образом город можно принудить к изменению своей природы, к отказу от всего, на чем он цвел и богател до сих пор.
Однако в топографическом смысле проекты Аберкромби имели огромное значение. Они предполагали существенную переброску населения в пределах самого города, с тем чтобы «создать сбалансированные сообщества, каждое из которых состоит из нескольких малых территориальных единиц»; восстановление разрушенных бомбами районов должно было сопровождаться рассредоточением жителей перенаселенных участков на основе представления о «зонах плотности».
Были приняты и другие элементы проектов Аберкромби; наиболее явственно это отразилось в парламентском акте «О городской и сельской местности» 1947 года. Аберкромби предложил придать Лондону «круговую структуру непортового города», с тем чтобы он состоял из четырех кольцевых зон — внутреннего городского кольца, пригородного кольца, «зеленого пояса» и внешнего загородного кольца. Это был способ сдерживания неблагополучного «внутреннего города», которому нельзя было позволить расти, который надо было запереть, как некий опасный или заразный организм. На большинстве карт он закрашен черным. Следовало также вывести из этой срединной тьмы как можно больше предприятий и людей в надежде, что от этого она станет менее опасной. Чтобы обеспечить переселение миллиона человек, в другом разделе своего доклада Аберкромби предложил создать во внешнем загородном кольце новые «города-спутники». Таких городов было построено восемь, и они процветают, но воздействие принятых мер на Лондон как таковой не вполне соответствует тому, что ожидалось и планировалось. Как мог бы объяснить разнообразным советам по городскому планированию любой историк Лондона, сдержать его не способны никакие схемы и ограничения. Предлагалось ограничить его промышленный и коммерческий рост размещением новых предприятий в городах-спутниках, но после войны лондонская коммерция пошла в гору. Производство автомобилей, автобусов, грузовиков и самолетов выросло до беспрецедентного уровня; через лондонский порт пошли рекордные массы товаров, в нем было занято 30 000 человек; «экономика офисов» оживила лондонский Сити, и там произошел бум недвижимости. После переезда многих лондонцев в пригороды и города-спутники население столицы слегка уменьшилось, но, с другой стороны, в городе внезапно и резко выросла рождаемость. Ничто не могло ни противостоять тяге города к омоложению, ни сдержать его рост.
Новые города-спутники — такие, как Стивенейдж, Харлоу и Бэзилдон, — сами стали частью исторического процесса, который был слишком инстинктивным и мощным, чтобы его можно было повернуть вспять. Лондон всегда рос за счет присоединения соседних городков и деревень, принимая их в мощные свои объятия. Эта черта была присуща его развитию с XI века. И новосозданные города он тоже поглотил.
Велика мощь исторического императива: Патрик Аберкромби и его коллеги неосознанно создавали такой же рисунок расселении, что и строители Блумсбери и Ковент-гардена в XVII веке. «Новые города» с неизбежностью стали такими же частями Лондона, как и их предшественники; вместо того чтобы ограничить размеры городи, послевоенные градостроители неизмеримо расширили его — так что весь юго-восток страны сделался «Лондоном». «Внешняя муниципальная зона» обнаруживает все признаки современной городской жизни с ее неустанным движением. Но ведь это — извечное обыкновение Лондона. Если есть возможность и свободное место, он воспроизводит сам себя. В этом отношении он — слепая сила, невосприимчивая к увещаниям градостроителей и политиков. Исключение, как мы видели, составляют те случаи, когда они предлагают возможности дальнейшего роста.
Итак, «зеленый пояс» не стал для городской жизни барьером; в каком-то смысле это просто обширная пустота, по случаю занимающая некую кольцевую часть Большого Лондона. Чисто физически, правда, он ограничил расширение центрального Лондона и его ближайших пригородов, которым, чтобы продолжать свое неотвратимое наступление, надо теперь перешагивать через зеленые массивы. Другой стороной этого явления стал любопытный частичный внутренний откат города. Возникла обратная связь. Лишенный пространства для непосредственного локального расширения, город взялся за переоценку собственных структур и возможностей. Сооружение огромных новых жилых массивов внутреннего Лондона, возрождение интереса к реставрации старинных зданий, процесс «джентрификации» [151] , переделка под жилье чердачных помещений, упор на обновление в широком смысле — все это прямые следствии создания «зеленого пояса», который заставил Лондон и лондонцев больше смотреть внутрь и меньше — наружу.
151
«Джентрификация» (от «gentry» — мелкопоместное дворянство) — повышение статуса изначально бедных городских районов и улиц с постепенным их благоустройством и заселением более состоятельными людьми.
Императивы лондонской истории дали еще один результат. Послевоенные градостроители, помимо прочего, запланировали громадную кольцевую дорожную сеть, имея в виду во многом те же цели, что и Рен и Эвелин, когда они после Великого пожара 1666 года предлагали проложить в Лондоне широкие авеню. Но, как и в XVII веке, планы так и остались планами; их реализации помешали политическое давление, экономические ограничения и бешеное противодействие на местном уровне. Лондон остался чуть ли не единственным городом Англии, отразившим натиск проектировщиков с их попытками рационализации дорожного сообщения; здесь в очередной раз проявилась его способность успешно провалить любой широкомасштабный или грандиозный план. Общих структурных перемен не произошло и произойти не могло. Город неизменно сохраняет свой характер еще с тех тюдоровских времен, когда были проигнорированы первые указы, касавшиеся «городского планирования».