Лондон: биография
Шрифт:
И английский театр, и английский роман — детища лондонского бытия. У Бена Джонсона, у Смоллетта, у Филдинга поэзия улиц обретает наивысшую полноту воплощения. Их зрительное воображение не уступает в богатстве воображению Чосера и Блейка, и это специфически лондонское зрение, насыщенное образами театра и тюрьмы, коммерции и столпотворения, образами жизнелюбия, ненасытности и забывчивости.
От лондонского зрения рождается чувствительность особого рода. В городе, возведенном под сумрачной сенью денег и властной мощи, все эти авторы — и многие другие, подобные им, — были захвачены образами света и тьмы. В городе, тесно наполненном людьми и институтами, энергично и беспрестанно демонстрирующими самих себя, все они были неравнодушны к сцене и зрелищности. Они понимали энергию Лондона, его многоликость — и они понимали его мрак. Неудивительно, что они так высоко ценили спектакль, мелодраму. Этих подлинно
Закономерно в таком случае, что Лондон рождал и видения бедствий — образы города в развалинах, города, задохнувшегося до смерти от собственных дымов и нечистот. У французского писателя Мирбо возникает город «кошмара, сновидения, тайны, пожара, топки, хаоса, плавучих садов, незримого, нереального… эта особенная натура исполинского города». Образ топки часто является в лондонских видениях. В «Иерусалиме» Блейка «Примроуз-хилл — жерло Топки, проем Железной Двери»; Артур Макен в книге «В Лондоне, когда я был молод» рисует такую картину: «Оглянувшись, можно было увидеть в небе смутное отражение всех огней Лондона, точно вдалеке кто-то отодвинул заслонку ужасающей топки». Лондон прозвали «духовкой», словно ощущение искусственного жара порождало странное представление о жителях, которых пекут и съедают. Впрочем, его называли и «храмом огнепоклонников», так что, возможно, его обитатели обожествляют средство своего уничтожения.
В XIX веке один наблюдатель лондонского тумана увидел солнце как «таинственное и отдаленное свечение, словно бы пытавшееся проникнуть в этот неподвижный мир». Вот еще одно правдивое лондонское видение — видение города, в котором вдруг утихли весь шум и вся суета. Когда он лежит, приумолкший и присмиревший, до поры втянувший свою энергию внутрь, он кажется какой-то природной силой, которая переживет все дела человеческие. Он огромен, чудовищен, и в самих его исполинских размерах ощущается некая первозданность. У поэта Тома Мура есть такой рефрен:
Куда б ни вели нас земные пути — От вечного Лондона нам не уйти.Вечность может оборачиваться к нам по-всякому. Одна из ее сторон — бесконечная повторяемость: горожане на одних и тех же улицах произносят одни и те же слова, делают одни и те же движения. Поскольку никто не может сотни лет наблюдать за каким-нибудь перекрестком или частью улицы, истинность этого утверждения никогда не будет проверена. Однако, возможно, читателю стало ясно, что определенные виды деятельности принадлежат или тяготеют к определенным участкам города, как будто само время подвластно некоему неизвестному силовому источнику. Если и это кажется слишком причудливым, есть еще одна сторона «вечного Лондона». Он постоянен. Он непреходящ. В основе своей он неизменен. Он — состояние вселенной. Как писал автор «Лондонских ночей», «Лондон — это любой город из всех, что когда-либо были и будут». Близ Ладгейт-хилла Вордсворту было явлено
Волшебное виденье — мостовая, Вокруг дома в рассветной тишине, Безлюдье, неподвижность, пустота…Эта тишина — тишина постоянства. Все бренные поколения отпели свои песни и ушли, а тихая жизнь города продолжается. Лондон без горожан — поистине «волшебное виденье», ибо тогда нам открывается иная реальность. Вот почему было так много видений Лондона в руинах. На рисунках и гравюрах, даже на киноэкране он напоминает некий потерянный континент — или город, только что поднявшийся из глубины морской. Это не развалины Вавилона или Рима — скорее это Атлантида или какая-то другая мифическая земля. Эти камни — символ некой неумирающей потребности или устремления.
Среди них можно, однако, увидеть ушедшие поколения. Лондон «вечен», ибо заключает в себе их все. Надгробия Вестминстерского аббатства навели Аддисона на такие мысли: «Читая высеченные на гробницах даты, порой возвещающие о вчерашней смерти, порой — о смерти, случившейся шестьсот лет назад, я думаю о том великом дне,
Были и видения иного рода. Как писал Джеффри Григсон, Лондон «означал — делать, по меньшей мере он означал — взяться». Брануэлл Бронте [154] , живя в доме отца — приходского священника в Хауорте (Йоркшир), — собирал все карты Лондона, какие мог найти, изображающие всевозможные «переулки, закоулки, проходы»; как пишет Джулиет Баркер в книге «Семья Бронте», он «штудировал их так пристально, что выучил наизусть», и поэтому мог показаться «коренным лондонцем», «лучше знающим бесчисленные входы и выходы этого исполинского Вавилона, нежели многие, прожившие всю жизнь среди его стен». Это пытливое чтение Лондона было для Брануэлла формой освобождения; в картах воплотились все его надежды на новую жизнь, все устремления к ней. Он словно бы вчитывался в свою собственную судьбу. У других, однако, видение могло стать болезненным, когда кажется, будто Лондон давит на тебя всем своим весом. В финале диккенсовского «Холодного дома», этого погребального песнопения среди лондонских лабиринтов, Ричард Карстон, чья несчастливая жизнь подошла к концу, спрашивает: «Все это был мучительный сон?» Для многих такой образ города верно отражал их действительность.
154
Брануэлл Бронте (1817–1848) — брат писательниц Шарлотты, Эмили и Энн Бронте.
Элементы новизны и перемены прихотливо перемешиваются, соединяясь с радостным возбуждением от того, что ты — один из неисчислимого множества. Ты можешь стать кем угодно. В иных из великих лондонских историй встречаются люди, надевшие новую личину или изменившие свое «я»; начать с чистого листа, родиться заново — одна из великих возможностей, даруемых городом. Это часть его нескончаемо театрального бытия. Можно даже, пусть на мгновение, войти в жизнь проходящего мимо, почувствовать то, что чувствует он. Это коллективное переживание может, в свой черед, стать источником восторга. Именно об этом говорил Фрэнсис Томпсон, описывая свое видение:
Лестница Иакова — оживленное сообщение Между Небесами и Чаринг-кроссом.Это завораживающее зрелище миллиона золотых душ, движущихся туда и сюда между небом и городом, каждая из которых неповторима и благословенна. Это видение, даруемое и тем, кто слышит музыку Лондона, нотный узор грандиозной, вздымающейся и опадающей мелодии, под которую согласно движутся все городские улицы и авеню. Город тогда создает «географию, которая выходит за пределы естественного и становится метафизической, поддающейся описанию только на языке музыки или абстрактной физики». Так пишет Майкл Муркок в книге «Лондон, город-мать». Некоторые из жителей слышат эту музыку постоянно (это мечтатели и антиквары), прочим же она доступна лишь урывками, кратковременно. Это может быть случайный жест, внезапно услышанная фраза, мимолетное воспоминание. Лондон полон таких образов-осколков: он являет нам то смех, уже слышанный раньше, то заплаканное лицо, которое мы когда-то видели, то улицу, одновременно знакомую и незнакомую.
Глава 79
Resurgam
Если пройти через Айл-оф-Догс, где ныне высится небоскреб Канари-уорф, если миновать все эмалированные панели, всю облицовку из распыленной гранитной крошки, всю посеребренную сталь и все изогнутые стеклянные стены, можно увидеть фрагменты иных реальностей. Там и сям стоят поздневикторианские пабы, фиксируя углы норовящих разбежаться улиц. Попадаются муниципальные жилые массивы 1930-х и 1970-х. Кое-где призраками выплывают куски террасной застройки XIX века. Иными словами, Айл-оф-Догс сотворен по образу и подобию всего Лондона. Некоторые новые постройки декорированы либо под викторианские склады, либо под георгианские террасы, либо под пригородные жилища XX века, усиливая тем самым ощущение разнородности и контраста. И это тоже лондонская черта. Вот почему было сказано, что в действительности существует смесь сотен городов, каждый из которых — Лондон.