Лондон по Джонсону. О людях, которые сделали город, который сделал мир
Шрифт:
И хотя идеологически он был ярым приверженцем иерархии, можно заметить скрытое раздражение тем, что люди могут превосходить его по рождению, а не по таланту и что одной из составляющих его успеха была агрессивность. Это был век, когда люди судили друг о друге не только по богатству и другим земным критериям, но по остроте и глубине беседы. Задолго до возникновения сегодняшних «Have I Got News For You», или «Never Mind the Buzzcocks», или «QI», или других таких же юморных передач британцы отдавали должное остроумию и меткой реплике, а в этом Сэмюэлу Джонсону не было равных.
Он был королем колкости, мастером убийственной шутки, и ему было все равно, доходят ли его слова до
Но в те годы лучшим был Джонсон, и в немалой степени из-за мощной энергетики своих выступлений. Он был не просто большим и неуклюжим и поэтому страшным в отличие от других представителей литературы. Он легко переходил к конкретным проявлениям своей силы, если не сказать — прямому насилию. В Личфилде его дядя Эндрю обучил его боксу, в котором, как говорили, он был ужасно хорош. Когда кто-то занял его место в театре и отказался пересесть, Джонсон поднял его вместе с креслом и бросил в оркестровую яму. Когда он пошел смотреть фейерверк, а фейерверк не состоялся, он начал мини-восстание. Услышав об особенно опасном водовороте на Темзе у Оксфорда, он сорвал с себя одежду и нырнул в него.
Он вызвал однажды друга, который был меньше его ростом, на соревнование по ходьбе, и, когда они поравнялись с деревом, он схватил друга, усадил его на нижнюю ветку и пошел дальше. В другом случае он шагал по улице, характерно вертя головой и дергаясь как в припадке, и поравнялся с носильщиком, который нес тяжелую поклажу. Без всякого повода Джонсон сбил поклажу со спины носильщика и под недоуменными взглядами прохожих продолжил свой путь.
Он был, что называется, «всегда готов». Однажды, через несколько лет после смерти Тетти, в 3 часа ночи двое молодых щеголей Беннет Лангтон и Топхэм Бьюкларк решили поднять Джонсона из его берлоги. Он появился в ночном колпаке, вооруженный кочергой, и сказал: «A-а, это вы, собаки? Ну, давайте порезвимся!»
Через мгновение он был уже одет, и они пошли в таверну встречать рассвет за стаканом бишопа, любимого напитка Джонсона из сахара, вина и апельсинов, затем, хорошенько освежившись, они закатились в Ковент-Гарден, он заставил всех помогать торговцам овощами и фруктами устанавливать палатки, хотя они совсем об этом не просили. Затем они отправились грести в лодке по Темзе, и Джонсон требовал все новых и новых развлечений, когда более молодые уже спеклись. Джонсону тогда было под пятьдесят — вот всем нам отличный пример для подражания.
Его неутомимый характер делал его непобедимым в дебатах. Кто-то отметил однажды: «Сэр, с Джонсоном спорить не надо, потому что, если пистолет даст осечку, он собьет вас ударом рукоятки». А Босуэлл, после самодовольного замечания Джонсона о том, что он «хорошо поговорил», заметил: «Да, сэр, вы расшвыряли несколько человек и избили их в кровь».
Его сжигало просто гомерическое желание добиться похвалы и славы. Не случайно «Илиада» была его любимым произведением литературы, и он часто цитировал совет Главка Диомеду: — всегда будь лучшим и побеждай других. А кроме того, он был гением. В этом нет и не может быть никаких сомнений.
У него была поразительная способность использовать самые
Однажды он переправлялся по Темзе, а у матросов был обычай приветствовать друг друга криками, которые Босуэлл называл «грубые незлобивые шутки». Джонсон подхватил одно из приветствий и выдал невероятный ответ: «Сэр, ваша жена прикидывается, что держит публичный дом, а сама скупает краденые вещи». Задолго до того, как Эдвард Лир привел свой сюрреалистичный рецепт пирожков Госки, Джонсон сказал, что «огурцы надо тонко нарезать, приправить перцем и уксусом, а затем выбросить, потому что они никуда не годятся».
Когда один молодой человек плакался, что утратил способность говорить по-гречески, Джонсон ответил: «Думаю, это случилось тогда же, сэр, когда я потерял все свои огромные поместья в Йоркшире». А когда городской чиновник гундосил про то, как он отправил четырех осужденных в тюремную колонию в Австралии, Джонсон сказал, что хотел бы быть пятым. Другими словами, он говорил вещи не только смешные, но и грубые, и это объясняет его популярность и тогда, и теперь.
Мы — народ, который привык к уклончивости и путаности, и поэтому мы ценим грубых людей, поскольку предполагаем (довольно примитивно), что от них скорее можно услышать правду. Джонсон однажды долго унижал работы Лоренса Стерна, и вдруг мисс Монктон сказала, что, ну, она вообще-то думает, что они на самом деле довольно хороши.
«Это потому, дражайшая, что вы — остолоп», — сказал он.
Люди у него «идиоты» или «собаки», а когда его спросили, кто более великий поэт, Деррик или Смарт, он сказал: «Сэр, ну невозможно же решить, кто лучше, если сравниваешь блоху с вошью». Что бы ни говорили о знаменитом британском лицемерии, британцы все-таки любят, когда человек честен в своих пристрастиях, какими бы вульгарными они ни были. Джонсон как-то сказал: «Если бы не мои обязанности и забота о будущности, я бы провел жизнь в быстро мчащемся дилижансе рядом с красивой женщиной», и здесь он высказал вечную мечту британца. Разве это не манифест Джереми Кларксона и всех тех миллионов его последователей? Мы думаем о нем как об ученом, как о «докторе» Джонсоне, о человеке, который часами сидел, вглядываясь в древние тексты, а он в то же время пожирал любовные романы, он не любил почетной приставки «доктор» и был одним из величайших исследователей человеческой природы, одним из величайших моралистов своего да и всех времен.
Задолго до Джереми Паксмана или любого другого антрополога английской души он отметил нашу странную «отвали-от-меня» особенность. Если француз наткнется на француза или немец встретит другого немца в чужой стране, они завяжут непринужденную беседу. Поместите англичанина в комнату с другим англичанином, говорит Джонсон, и один будет сидеть на стуле, а другой стоять у окна, и каждый будет изо всех сил делать вид, что другого просто не существует.
Он замечал слабости своих собратьев — журналистов и писателей, каждый из которых заявлял о высоких мотивах. «Чушь, — говорит Джонсон, — есть только одна причина, по которой писатели становятся писателями, и эта причина — удовольствие, которое они испытывают, когда слышат свое имя». И он рисует курьезную картину, где автор украдкой перебегает от кофейни к кофейне, «как переодетый халиф», и вострит внимательное ухо, чтобы подслушать, что мир говорит о его последней работе, но жестокая правда заключается в том, что никто о ней даже не говорит.