Лондон по Джонсону. О людях, которые сделали город, который сделал мир
Шрифт:
Если сегодня посмотреть на Сент-Джорджесфилдс, вы не увидите и следа от тюрьмы, в которой его держали, или места, где тысячи его сторонников противостояли солдатам короля Георга III. Но поблизости, на площади Сент-Джорджес-сёркус, можно увидеть обелиск, воздвигнутый в честь Брасса Кросби, пьяного лорд-мэра в ночной рубашке, который не допустил, чтобы печатников Сити арестовали за то, что они сообщали о парламентских дебатах.
Вокруг этого места расположены особняки современных районов Ламбет и Саутворк, модные рестораны, рынок Боро, тысячи квартир людей, на чьи жизни невидимо повлиял Уилкс и тот Лондон, который он создавал вместе с другими, — к 1800 году огромный город с 900 000 или даже миллионом жителей, готовый стать столицей величайшей империи в истории, — но при этом город, чья уверенность в себе опиралась на свободу, которой пользовались и богатые и бедные. И все-таки я сомневаюсь, что так уж многие из жителей района Саутворк имеют ясное представление о том, что происходило
Уилкс не жаловался на здоровье почти до конца жизни, и, хотя зубы у него были такие, что порой нельзя было разобрать, что он говорит, он всегда считался хорошим собеседником. Ближе к концу он довольно сильно похудел, а к семидесяти одному году страдал от маразма — болезни, возникающей от плохого питания.
На следующий день после Рождества 1797 года он почувствовал, что конец близок, и попросил вина. Когда Полли подала ему стакан вина, он произнес тост за «мою любимую и несравненную дочь», отдал стакан и через короткое время умер.
Вы можете сказать, что этот человек примечателен не только тем, что вдохновлял американских революционеров. Его успехи в политике помогли проложить дорогу к относительному спокойствию и процветанию Лондона в XIX веке. От Французской революции 1789-го до русской революции 1917-го, через целый ряд европейских революций 1848-го — почти все другие страны прошли через какое-нибудь насилие, зачастую с убийством или изгнанием монархов.
Этого не случилось в Лондоне, где опыт дела Уилкса научил власть искать и находить компромиссы и понемногу, шаг за шагом, двигаться к парламентской реформе. Поэтому Британия приобрела традицию политической стабильности, которая и по сей день остается столь коммерчески и финансово выгодной.
По мере того как Лондон богател, население его стремительно росло с примерно миллиона в 1800 году до 6,6 миллиона к концу столетия. В 1820 году Уильям Коббет назвал этот город «Большой жировой шишкой» — гнойником или язвой на лице Британии. И если бы вы поднялись на купол собора Св. Павла в 1900 году, вы бы увидели, что источающая гной болячка урбанизации раскинулась на восемнадцать с лишним гектаров.
По мере того как все больше людей прибывало из деревень, они заселялись в трущобы, дробили старые семейные жилища на сырые грязные клетушки. Становилось все труднее перевозить людей по городу. Один за другим быстро были построены четвертый, пятый и шестой мосты Лондона: Воксхолльский в 1816-м, Ватерлоо в 1817-м и Саутворкский в 1819-м.
Старый порт Лондона стал слишком маленьким, и с 1801 года начали копать новые, специально построенные доки: сначала в Лондонском доке, в Уоппинге, а затем со стороны Суррея и в Кэнэри-Уорф. В 1831-м всего в нескольких метрах западнее старой постройки был открыт новый Лондонский мост, а старый мост был постепенно разрушен.
В 1836-м появился первый пригородный поезд, прибывавший на станцию «Лондонский мост» из Гринвича, толпы были неописуемые. Омнибусы, запряженные лошадьми, ползли через новый мост с людьми, сидящими на крышах повозок, как на пригородных поездах в Индии, они безнадежно пытались пробраться через море повозок и других омнибусов, их кучера отчаянно стегали своих несчастных зашоренных животных, и весь этот транспорт был заполнен человеческой массой из мужчин в цилиндрах, женщин в чепчиках и жуликов, пытавшихся очистить их карманы.
В один из дней — 17 марта 1859 года — мостом воспользовались 20 498 повозок и 107 074 пешехода. Эти толпы прибыли на станцию благодаря машине более мощной, чем человеческая или лошадиная тяга. В Лондоне настал век пара.
Этой новой волной механизации в очередной раз накрыло городскую бедноту. С изобретением в 1828 году парового печатного пресса рабочие-печатники газеты The Times были выброшены на улицу, мастера по изготовлению парусов проиграли колесным пароходам, над городом поднялся смог. Один житель Лондона запечатлел этот бросок вперед. За технологической революцией последовала революция в стилях живописи.
Джек очень разнообразный собеседник, Джек ученый, и Джек обладает манерами джентльмена.
Если вы попадете на заседание Генеральной Ассамблеи ООН и присмотритесь к представителям разных на родов Земли, вы заметите в их внешности нечто такое, что лично меня слегка поражает. Вот они передо мной — полномочные представители 192 стран, и у каждой из этих стран имеется своя славная история, своя культура и традиции. Но никто — или почти никто — не одет в национальный или, как теперь говорят, этнический костюм своей родной страны.
Нет тюленьих шкур или юбок из травы, нет головных уборов из перьев и татуировок, или украшений из леопардовой шкуры, или опахал из слоновьих хвостов, или костей в носу. Почти не увидишь кафтан или джелабу. Насколько видит глаз — везде мужчины в костюмах, а если попадаются женщины, они одеты в женскую разновидность костюма. И эти костюмы не красные,
Они строго черные, однотонные, лацканы с вырезом, светлая рубашка и галстук. Если кто-либо на планете хочет, чтобы его воспринимали серьезно, он носит костюм того типа, что был придуман в период Регентства, в начале 1800-х, человеком, которого звали Красавчик Браммел или Джордж Брайан Браммел (1778–1840).
На первый взгляд в этом человеке было много предосудительного. Он был денди и королевский лизоблюд, который играл на деньги и транжирил богатство на беспутство и одежду. Он утверждал, что одевание занимает у него пять часов, и рекомендовал чистить обувь шампанским. Когда его спросили, сколько нужно денег, чтобы человек чувствовал себя одетым, он ответил: «При известной экономии, я думаю, это можно сделать за 800 фунтов». Заявить такое, когда недельная зарплата среднего лондонца составляла 1 (один) фунт, — это был просто скандал.
Это был сибарит, кусок позолоченных человеческих отбросов и прототип будущих персонажей-бездельников вроде Берти Вустера, которые слишком заботятся о своей одежде и то и дело сбивают невидимые пылинки с рукава из брабантских кружев. И все-таки есть причины хорошо относиться к Красавчику Браммелу. Во-первых, не такой уж он был и лизоблюд.
Был один знаменитый случай на приеме в 1813 году, когда принц Уэльский подошел к четырем молодым денди и заговорил с двумя из них, лордом Элвэнли и Генри Пиррепойнтом, но напрочь проигнорировал Брам мела и еще одного молодого человека по имени Генри Мидмэй. Браммел на это сказал: «Элвэнли, кто такой этот твой толстый друг?» Члены королевской семьи не привыкли, чтобы с ними так разговаривали. А Браммел, хотя был очень влиятелен в мире мужской одежды, фактически двигал ее в направлении, противоположном показухе и крикливости.
Это была эра Наполеоновских войн, и Браммел повел борьбу с излишествами французского стиля. Он увел светских лондонцев от разноцветных сюртуков, шелков, бархата и буклей. Он ввел брюки вместо бриджей с чулками, а шейным платкам он предпочел галстуки. Он хотел, чтобы общее впечатление было строже, но элегантнее. Байрон сказал, что в одежде Браммела не было ничего примечательного, если не считать «какой-то изысканной пристойности».
Короче говоря, Красавчик Браммел страшно облегчил нам, мужчинам, жизнь. Он подарил нам глобальную униформу, которая всегда кстати, и миллиардам людей больше не нужно ломать голову — что, черт побери, сегодня надеть? А еще он создал Лондону мировую репутацию центра мужской моды, и по сей день пошив мужских костюмов на улице Сейвил-роу, или Джермин-стрит, — серьезный источник дохода для экономики Великобритании. «Вам очень идет, сэр!» — говорим мы, щелкая портняжным метром, и преподносим какому-нибудь ближневосточному деспоту пятнадцать костюмов в тонкую полоску и еще один из шотландского твида для охоты на куропаток. Да уж, Красавчик Браммел заслужил себе памятник.
Уильям Тёрнер
Отец импрессионизма
Люди ходят в картинные галереи с разными целями: очистить душу, спрятаться от дождя или просто на свидание. Но мало кому выпадает случай стать свидетелем термоядерной ссоры между двумя величайшими художниками мира.
Такая сцена разыгралась в Королевской академии, на ее старом месте в Сомерсет-хаус, когда шли последние приготовления к летней выставке 1831 года. Там не было непорочно-белых стен, к которым вы привыкли в современных галереях, не было аннотаций искусствоведов, не было благоговейной тишины.
От пола до потолка стены были плотно увешаны выставленными на продажу работами членов академии, и каждое полотно так и кричало — я здесь, заметьте меня! Быть вывешенным в центре стены означало признание, а оказаться на периферии было унизительным.
В главный зал выставки тяжелым шагом вошел человек пятидесяти шести лет в потертом цилиндре и блестящем черном плаще. В руке он держал зонтик-шпагу, которым пользовался в поездках на континент. У него был мощный носище, выступающий подбородок, и был он коротышкой даже по меркам того времени: внутренняя сторона штанины по шву была не больше полуметра!
Он мог бы сойти за какого-нибудь персонажа из Диккенса — извозчика или трактирщика, — если бы не краска под ногтями.
Это был Джозеф Мэллорд Уильям Тёрнер, художник, настолько уверенный в своей гениальности, что счел возможным заявить всему миру: «Я великий лев современности». В тот момент великий лев искал, кого бы сожрать.
Он еще раз пробежал взглядом по стенам академии. Так и есть. Его огромное розово-золотое полотно — фантазия на тему упадка Римской империи «Дворец и мост Калигулы» — исчезло, а на его месте висела теперь какая-то бонбоньерочная картинка с видом большой серой церкви. Тёрнер поднял гневный взгляд на виновника — человека, который не только имел наглость убрать «Дворец Калигулы», но еще и нарисовал тот самый пейзаж, что висел теперь на его месте.