Лондон

Резерфорд Эдвард

Так или иначе, Джейн больше не заботила пьеса Мередита, плоха ли та были или хороша. При виде его она подобралась.

Нынче Эдмунд оделся просто – ни модного наряда, ни шляпы. Походка, обычно бывавшая с ленцой, стала поспешной и даже нервозной. По мере его приближения Джейн показалось, что он отощал, вдобавок был смертельно бледен. Эдмунд кротко поздоровался.

– Сегодня репетиция. – Он так помрачнел, что с тем же успехом мог сказать «похороны». – Вот все и услышат.

Посещаемость в театрах обеспечивалась постоянной сменой репертуара. С повторным показом вещей любимых – «Ромео и Джульетты», например, – и новых пьес, которые, если не

нравились, игрались единожды, актерам приходилось давать по нескольку спектаклей в неделю. Репетиции были чрезвычайно короткими, и актер, вызубривший свою роль, мог даже не знать всего сюжета до самого последнего прогона.

– Что обо мне говорят?

– Не знаю, Эдмунд.

Он посмотрел на нее с надеждой:

– Мне сказали, она до того удачна, что им захотелось поставить ее сей же час.

– Радуйся, коли так.

– Я пригласил всех друзей. – Эдмунд просветлел лицом. – Роуз и Стерн обещали привести двадцать человек. – Молодой человек не сказал, что в поисках поддержки написал даже леди Редлинч. – Но я боюсь партера, – вдруг признался он.

– Почему?

– Ох… потому что… – Эдмунд замялся, и Джейн смешалась, прочтя в его глазах чуть ли не мольбу. – Вдруг освищут? – И, не успела она ответить, добавил: – Как по-твоему, не мог бы Доггет или кто-то еще привести друзей? Для укрепления партера?

– То есть мне что же – попросить его? – Джейн помолчала. Беседа отклонялась от запланированного русла. Она резко сменила тему. – Эдмунд, мне нужно сказать тебе кое-что еще.

– Еще? О пьесе?

И тут она осеклась. Он был настолько испуган, беззащитен – совершенно не тот уверенный малый, какого она знала. Нет, поняла она, не сейчас. Это может подождать.

– Все будет хорошо, – сказала Джейн взамен. – Наберись мужества.

И, впервые ощутив себя больше матерью, чем любящей подругой, она подалась к нему и поцеловала.

– Ступай, – велела Джейн. – Удачи.

Беседуя, они не заметили пары голубых глаз, пристально наблюдавших за ними. Лазурных очей, которые, теперь отвернувшись, подернулись странной дымкой.

Черный Барникель прибыл в Лондон всего два дня назад и не собирался задерживаться. Его корабль готовился отплыть с грузом сукна. По завершении этого дела тот, зафрахтованный купцами из Нижних стран, отправлялся в Португалию. За последние два года бурная жизнь забрасывала Черного Барникеля на Азорские острова и в обе Америки. Итогом его стоянок в далеких портах явились рождение двоих детей, о которых он знать не знал, и драгоценные слитки, которые он, по рекомендации биллингсгейтских родственников, сложил в хранилище олдермена Дукета. Но он рассчитывал разрешить в Лондоне и другое дело. Посовещался с близкими, Дукетом и еще парой знакомых, но все они дружно не выразили никакого воодушевления, оставив Орландо Барникеля в состоянии крайней неуверенности.

Поэтому он был заинтригован накануне афишей «Черного пирата», вывешенной в трактире. Он вспомнил свой разговор с юным хлыщом при последнем визите и прикинул, не Мередит ли это. С утра он пошел из любопытства взглянуть на новенький «Глобус» и поразнюхать, что к чему. Теперь же он сразу узнал Мередита, едва увидел его с Джейн. Он вспомнил и девушку, которую тоже тогда приметил возле медвежьей ямы. Это был Мередит, никаких сомнений не осталось. А в пьесе, смекнул Барникель, должно быть, выведен он сам.

Как там выразился этот брехун – сумеет представить его хоть героем, хоть злодеем? Если весь Лондон заговорит о мавре-герое,

то ему это будет весьма и весьма на руку. Молодой Мередит мог оказаться как нельзя кстати. Но образ злодея его совершенно не устраивал.

Небо хмурилось, толпы стягивались к «Глобусу». По мосту тянулись небольшие компании; на реке новый паром Доггета уже сделал три ходки с северного берега.

Даже на серой Темзе преображенная барка короля Гарри смотрелась великолепно и ровно отсвечивала отделкой, выдержанной в золотых и алых тонах. Над золоченой каютой горделиво развевалось полотнище с изображением «Глобуса». Шестеро крепких гребцов, среди которых двое приходились Доггету родственниками, перевозили по тридцать пассажиров зараз, получая с каждого по полпенни. Барку уже использовали для рекламы театра и его пьес с раздачей афишек до Челси вверх по реке и до Гринвича – вниз.

Трубач, засевший в башенке на крыше «Глобуса», дважды протрубил, возвещая начало спектакля в два часа дня. Вечерние представления были, конечно, запрещены, потому что никто не хотел, чтобы темные улицы наводнились толпами; играть не разрешалось даже во вторую половину дня, дабы не отвлекать простолюдинов от вечерней службы. Поэтому елизаветинский театр был вынужден открываться вскоре после полуденной трапезы.

Один из бородачей Бёрбеджей стоял в дверях, следил за прибытием публики и спокойно подсчитывал выручку. Место в партере стоило пенни, на галереях – двухпенсовик. Ложа лордов на задах сцены, куда входили по лестнице за артистической уборной, предоставлялась в этот день за шесть пенсов. Театр еще не заполнился и наполовину – душ семьсот; не катастрофа, но для повтора маловато, если только пьесу не примут на ура. Роуз и Стерн, обещавшие двадцать друзей, привели семерых. Ложа лордов пока пустовала. Леди Редлинч не пришла.

А в костюмерной возникла проблема совершенно другого рода.

Эдмунд заполошно озирался. Перед ним стояла пятерка актеров, включая братика Джейн. Где же остальные трое? Уилл Шекспир извинился и отказался еще в начале репетиций, но это, по мнению Эдмунда, было понятно, так как тот работал над собственной пьесой. Вчера, однако, на прогоне присутствовал полный состав.

– Ричард Коули заболел, – доложил один.

– У Томаса Поупа сел голос, – печально сообщил Флеминг.

Что же касалось Уильяма Слая, о нем ничего не было слышно со вчерашнего дня. Он просто исчез.

– А продублировать никак? – взмолился Эдмунд, лихорадочно соображая, как это сделать.

Поизучав сценарий несколько минут, он ухитрился парой мелких изъятий прикрыть Поупа и Коули, но без Слая было не обойтись.

– Не выйдет, – заключил он. – Это невозможно.

Эдмунд потерянно оглядел собравшихся. Его пьеса – все, ради чего он трудился, – погибла волею случая в последнюю минуту. Публике придется вернуть деньги. Это не укладывалось у него в голове. Актеры озирались в молчаливом смятении, пока вдруг не подал голос братишка Джейн:

– Может, вы сами сыграете?

Все с любопытством взглянули на Эдмунда.

– Я? – Он тупо уставился на них. – На сцену?

Он был джентльмен, а не актер.

– Похоже, лучше и не придумаешь, – согласился Флеминг.

Его продолжали рассматривать.

– Но я никогда не играл, – растерянно возразил Эдмунд.

– Вы знаете пьесу, – напомнил мальчонка. – Да больше-то все равно никого нет!

И после долгой, мучительной паузы Эдмунд осознал его правоту.

– О боже, – выдохнул он.