Лопух из Нижней слободки. Часть 2
Шрифт:
— Обязательно говорить?
Вдруг Анка спросила:
— Алеша! Ты любишь меня?
Он возмутился и хотел возмутиться вслух, но сейчас же захотелось сказать, что жить без нее не может, задохнулся и пробормотал:
— А что?
Анка пересела с пенька на траву, прижалась к Алеше, повернула к себе его лицо и поцеловала. Он нашел ее губы и почувствовал на них слезы. И снял черные капли из-под ее глаз.
— Ресницы твои потекли…
— А! — только и вырвалось у нее.
Долетели звуки баяна, долетели припевки…
Анка отвернулась:
— Алеша!
И все сидела, отвернувшись, совсем склонила свою голову, прижала к плечу.
— И что? — усмехнулся он.
— И все.
— Нет, не все! Расскажи все! — потребовал он.
— У меня будет ребенок.
— Наконец-то… сказала… Я давно знаю…
— Не так просто было сразу сказать… — Анка заплакала.
Сейчас бы и швырнуть ей самые хлесткие слова! Оказывается, он, дурак, еще верил, что спросит, а она расхохочется в ответ: «Ты что, не знаешь, как слободка сочиняет? Какой ребенок?» Могли же это быть враки?
Не враки… Был муж, будет и ребенок…
Анка усмехнулась как-то пугливо:
— Натворила, в общем… Что ж теперь? Умирать?
И повернула к нему лицо в слезах.
— Кто он такой? — спросил Алеша. — Молчи! Мне все равно! Он приставал к тебе? Циркач! Приставал? Насильно?
Было непохоже, что Анка собиралась отвечать, потом сказала отрывисто и недобро:
— Я запиралась, а подруги называли меня дурой… А я руки себе кусала…
— Ясно.
— Что?
— Перестала кусать руки и пустила. Подруги виноваты.
Анка сидела с прикрытыми глазами, будто отсутствовала. Он тоже закрыл глаза рукой, белого света не хотелось видеть. Сидел так долго, слышал, как Анка вздохнула, и вдруг откинул руку, потому что Анка засмеялась… Неожиданно, как это часто бывало с ней, некстати.
— Алеша! Все просто… Мне казалось, ты и одного моего отъезда не простишь… Вот как я думала… А руки кусала по ночам, забыть тебя не могла! Мне тебя забыть надо было, потому я и открыла дверь… Не поймешь… И не надо. Я виновата. Вообразить не могла, что мы с тобой об этом будем разговаривать. Ну, я дура… Мне казалось, что ты… А тут узнала, пилу на мотороллер придумал… Вон ты какой! Еще глупее!
— Не имеет значения, какой… Ты меня отсекла? — спросил он, рубанув воздух ладонью. — Напрочь?
— Хватит об этом! — крикнула Анка.
— Отсекла? — спросил Алеша. — А я вот он, рядом…
Анка зажала уши, втянула голову.
Спохватился ветерок, береза затрепетала, и ветви, отяжелевшие от листвы, закачались.
— Послушай, как она шумит, — сказала Анка, поднимая голову, и посмотрела на Алешу. — Разгладься!
Это было слово из детства. Еще маленькой она не любила, когда он хмурился, как дед, и приказывала:
— Разгладься!
И встала порывисто. Алеша тоже вскочил.
— Ты меня любишь? — спросил он.
Она зажала ему рот ладонью, постояла, повернулась и побежала прочь. Он не крикнул, не погнался вслед за ней.
А ночью в самое сердце ударила тревога: сейчас Анка сложит чемодан и уедет… Она прощаться приходила! «Брось ты бредить!» — сказал он себе и повернулся
Сон не возвращался…
Не долежав до рассвета, Алеша оделся. Небо в одной стороне еще туманилось рыхлым, темно-серым остатком ночи, а в другой таяло и зеленело. Пустынной улицей Алеша подошел к распоповской скамейке и сел.
Мимо, переставляя ноги за палкой, шаркала бабка Миронова, верившая в чудеса. Неизвестно, куда она шла… Остановилась перед Алешей. Все же человек, не так одиноко жить. Спросила:
— Что слыхать?
— Наша ракета до Марса станцию донесла, — ответил Алеша.
— Бывают чудеса! — радостно сказала бабка.
Звякнула защелка. Калитка, врезанная в ворота, отошла, и через ее порожек переступила длинная и тонкая нога в сапожке. Анка! Она затворила за собой калитку и оглянулась, увидела Алешу.
— А ты чего тут?
— Так.
В руке Анка держала чемодан.
— Куда? — спросил Алеша, вставая.
Анка нахмурилась. Рассердилась, что он ждал, порылась в кармане платья и вынула узкосложенный листок. Это была телеграмма. Алеша развернул ее. Слагаясь в строки, зачернели крупные буквы, которыми сообщают людям о радостях и несчастьях:
«МНЕ ЗНАМЕНИЕ БЫЛО ЧТО ВЕРНЕШЬСЯ НАШИ ПАЛЕСТИНЫ АХ ЭТИ ССОРЫ ВЗДОРЬ! ПРИЕЗЖАЙ НЕМЕДЛЯ ЖДУ КИСТИНТИН».
Ну что ж… Вот и тот, Константин. Словно перемолвился с ним. Если бы знал, почему пришла эта телеграмма, как Сучкова постаралась для этого, быть может, понял бы, откуда в ней такие трусоватые и жалкие слова, плохо прикрытые улыбкой… Но он ничего не знал. И вернул листок.
— Зачем… мне… это показываешь?
— У меня все хорошо, видишь… Я уезжаю.
— Я тебе уеду! Чемодан! Дай сюда! Слышишь?
Он протянул руку, но Анка отодвинулась, отшагнула.
— Давай сюда чемодан! — повторил он, шагнув за ней.
Тогда она спросила испуганно:
— Алеша! Ты что?
— Ну, так знай, — ответил он. — Меня нельзя отсечь…
И Анка отступила еще на шаг:
— Этот человек, он из дирекции… Я думала, он меня продвинет… Я дрянь!
— Это все копоть. Забудь…
— А Сучкова? А люди? Что они скажут?
— Плевать!
— Я сама тебя презирать начну!
— Все равно, — улыбнулся Алеша. — Я тебя прощаю.
— Еще я должна захотеть, чтобы меня простили! — крикнула Анка. — Уходи!
— Ты сама сказала, что любишь…
— Потому и сказала, что мне ничего от тебя не надо! Я прощаться приходила вчера…
Он опять улыбнулся ей:
— Знаю. Эта телеграмма уже вчера была? Да?
— Прощай, Алеша! Разгладься!
Анка повернулась и таким скорым шагом пошла, будто побежала, а старуха Миронова за его спиной, костлявая и полуглухая, которая до вчерашнего дня не выползала из дома и не знала ничего, плюнула вслед Анке: