Лорд Байрон. Заложник страсти
Шрифт:
Из этой просьбы видно, как мало Шелли знал Байрона и Клер. Шелли всегда ошибочно полагал, что человеческая натура более подвержена разуму и что чувства можно легко контролировать. Другое письмо Байрона с обещанием, что Клер вновь увидит ребенка, настолько ее успокоило, что 28 апреля она отправила к нему Аллегру вместе с Элизой и гонцом, привезшим письмо. Клер воспользовалась возможностью, чтобы послать Байрону письмо: «Молю тебя лишь об одном. Пришли мне маленькую прядь твоих драгоценных волос, чтобы вместе с волосами Аллегры я могла положить ее в медальон… Мой дорогой лорд Байрон, ты самый лучший на свете и отец моего ребенка, и я не могу забыть тебя».
Бедная Клер опять призналась в своей любви к Байрону и была слишком ослеплена чувствами, чтобы понять, какое
Когда 2 мая в город прибыли няня с Аллегрой, Байрон еще не успел переехать во дворец, и, возможно, девочка в это время жила у Хоппнеров. Обосновавшись во дворце Мосениго, Байрон перевез туда ребенка. Он очень любил дочь. После того как она побыла с ним три месяца, он написал Августе: «…она очень красива, очень умна и всеобщая любимица. Но что удивительно, она больше напоминает леди Байрон, чем свою собственную мать, да настолько, что изумляет ученого Флетчера и меня. У нее очень голубые глаза, высокий лоб, светлые вьющиеся волосы и несносный характер – это от отца».
28 февраля Меррей анонимно издал поэму «Беппо», и вскоре она стала предметом всеобщего обсуждения. Добродушный юмор завоевал расположение критиков. Байрон был доволен и разрешил Меррею издать поэму с указанием имени автора. «В любом случае она покажет им, что я могу писать весело и ненавижу уныние и манерность». Что касается четвертой песни «Чайльд Гарольда», то Меррей был «заворожен», по словам Хобхауса, но издатель оказался не столь доволен комментариями Хобхауса к поэме. Тем не менее Байрон остался верен другу и настаивал на том, чтобы комментарии были сохранены.
Байрон по-прежнему наслаждался обществом Хоппнеров и избранных гостей англичан и иностранцев, которые посещали этот гостеприимный кров. У Хоппнера Байрон встретил Александра Скотта, молодого англичанина независимых взглядов, который позднее сопровождал его в поездках в Лидо. Там же он познакомился с заслуживающим внимания участником наполеоновских войн, кавалером Анжело Менгальдо. Преданность кавалера былой славе падшего Наполеона, республиканские взгляды, интерес к поэзии и собственные попытки писать привлекли английского поэта. Однако его несдержанное самолюбие, напоминавшее самолюбие Байрона, было причиной постоянных ссор между ними. В июне Менгальдо и Байрон устроили соревнование по плаванию. Они оба хвастались своими способностями: Байрон переплыл реку Тахо и Геллеспонт, Менгальдо – Дунай и Березину под огнем. Байрон часто практиковался в плавании в Адриатическом море и на Большом канале. Графиня Альбрицци вспоминала, что однажды видели, «как он, выйдя из дворца на Большом канале, вместо того чтобы сесть в гондолу, бросился в воду в одежде и поплыл к дому». Чтобы не столкнуться с веслами гребцов, он держал в левой руке фонарь, плавая в канале по ночам.
Состязание состоялось 25 июня. Байрон с легкостью выиграл, оставив Менгальдо в пятистах ярдах позади и успев из Лидо переплыть в Большой канал. «Я находился в море с половины пятого до четверти девятого без отдыха, – рассказывал он Хобхаусу и прибавлял: – Я не чувствовал усталости, потому что позавтракал после полудня, а потом поужинал вечером в десять часов».
Весной и летом Байрон продолжал развлекаться с венецианками. Особенно он увлекся оперной певицей. Он с восторгом писал Хобхаусу: «Она самая прелестная вакханка в мире, и за нее можно умереть. С Сегати мы расстались месяца два или три назад. У меня полно других девиц. Благодаря Арпалис Тару счел ли, вышеупомянутой сумасбродке, между нами нет прочных отношений, только обмен любезностями и всякие несерьезные шутки». Как бы легко Байрон ни отзывался об этой связи, он не мог плохо обращаться с девушкой, потому что и в последующие годы она сохраняла к нему теплое благодарное чувство.
Стимулируя себя беседами или любовными
Во дворце Мосениго тишина воцарялась только поздней ночью. В большом дворце Байрон мог позволить себе содержать животных и слуг, которых теперь было четырнадцать, все итальянцы, кроме Флетчера. Байрон писал Дугласу Киннэрду: «У меня две обезьянки, лисица и два мастифа… Обезьянки просто очаровательны». Животных держали на первом этаже, где Байрон мог любоваться или играть с ними по пути в свою гондолу. Кроме мелких краж и ссор, Байрон не мог пожаловаться на слуг, которые были преданны ему. Среди самых верных был Джованни Баггиста Фалчери, или просто Тита, который служил у Байрона гондольером. Он был добрым и мягким и, как собака, повсюду следовал за своим хозяином, но огромная черная борода придавала ему свирепый вид.
Весной и летом Байрон испытывал раздражение, считая, что друзья в Англии позабыли его. Меррей не отвечал на его письма, хотя Байрон писал много и интересно и знал, что издатель с удовольствием будет показывать или зачитывать описания Венеции гостям на Элбемарл-стрит, 50. Байрон жаловался на то, что Меррей не написал удовлетворительного ответа насчет того, как приняли поэму. Ньюстед уже продали, но Хэнсон, как обычно, тянул с бумагами для подписания. Когда Байрон написал Хобхаусу и Киннэрду, которые теперь занимались политикой, то не получил ответа.
Раздражение Байрона видно и в его письмах. 1 июня в письме к Муру он зло и язвительно отзывался о своих английских современниках. Что-то, рассказанное Муром о Ханте, вызвало негодование Байрона, которое он пытался скрыть. «Он хороший человек, в его хаотических произведениях есть элементы поэзии. Но его испортили госпиталь Крайст-Черч и воскресные газеты, не говоря уже о суррейской тюрьме, которая сделала его мучеником. И все же он хороший человек. Когда я увидел рукопись «Римини», то сказал ему, что считаю это хорошей поэзией, испорченной только странным стилем. Он ответил, что его стиль – это система, или нечто выше системы, или что-то в этом духе, а когда человек говорит о системе, то он безнадежен…»
Наконец Байрон пригрозил далее иметь дела с Лонгманом, но умиротворяющее письмо Меррея смягчило его гнев, а тысяча гиней, приложенных к письму, развеяла его опасения. Байрон объявил о завершении «Оды Венеции» и добавил, что у него есть два сюжета, «один серьезный и один смешной (а-ля «Беппо»), еще незаконченные, и которые он не спешит закончить». Это первый намек на то, что Байрон уже работал над «Дон Жуаном», первую песнь которого поэт завершит в сентябре. Он также объявил о своем намерении написать мемуары в прозе, «без всякого желания разоблачить или сделать какие-то замечания о ныне живущих людей, которые могли бы быть им неприятны…».
Меррей переслал полную копию последней песни «Чайльд Гарольда» леди Байрон, и, несмотря на всю ее решимость казаться равнодушной, она была тронута. Она прочитала строчки:
Но нечто есть во мне, что не умрет,Чего ни смерть, ни времени полет,Ни клевета врагов не уничтожит…Леди Байрон написала: «Вероятно, это было написано, чтобы произвести впечатление на меня». На самом деле так и было, несколько дней спустя она «почувствовала себя лучше, хотя и была очень слаба… Новая песнь и правда очень красивая». Аннабеллу расстроили письма от семьи Монтгомери, которые видели Байрона в Венеции и со злобой сообщили, что «он чрезвычайно толстый, раздутый и тяжелый». В отчаянии Аннабелла отправилась в аббатство, откуда Байрон написал ей письмо с предложением в те дни, когда вся ее жизнь была наполнена романтическими мечтами о нем.