Лорд Байрон. Заложник страсти
Шрифт:
Байрону не хотелось возвращаться в Англию, потому что Хобхаус сидел в тюрьме за памфлет, а реформистское движение, которое поэт когда-то мечтал возглавить, влачило жалкое существование, и его героями были ораторы-демагоги Хаит и Коббетт. Арест Хобхауса выявил противоречивость симпатий Байрона. Он рано усвоил либерализм XVIII века, подразумевающий выступление против тирании, которое могло вести к республиканским взглядам, но представляло собой власть аристократии. Такие взгляды вызывали недоверие толпы и отсутствие сочувствия со стороны демократов, рабочего и среднего класса. Но за этими философскими изысканиями крылась гордость своим происхождением, усиливающаяся благодаря социальной нестабильности, часто беспокоившей Байрона, а еще более благодаря
У Байрона была и другая причина не спешить с возвращением на родину. Хобхаус сообщал ему о последнем поражении их друга Скроупа Дэвиса, который скрывался от долгов, как до него скрывался в Кале Бруммель. Байрон писал: «Итак, Скроуп бежал, совершенно разоренный… Бежал туда, где будет пить допьяна голландское пиво и застрелится первым же туманным утром. Бруммель в Кале, Скроуп в Брюгге, Буонапарт на острове Святой Елены, ты в своей квартире, а я в Равенне. Только представь, как много великих людей! Ничего подобного не было со времен Фемистокла в Магнезии и Мария в Карфагене».
Байрон закончил свое письмо Хобхаусу 3 марта на слегка хвастливой ноте: «Я стал постоянным чичисбеем. Это самое счастливое состояние…» Байрон был предан Терезе. Она по-прежнему была для него восхитительной женщиной, но, разочарованный некоторыми чертами ее характера, он потерял надежду, питавшую его в первые месяцы их связи, – найти в ней идеального спутника по мыслям и духу. Хотя по привычке он пользовался словами, которые говорил ей в начале их романа, его письма и записки дают понять, что теперь он считал ее очаровательным, но своевольным и беспечным ребенком.
Байрон по-прежнему гордился своей дочерью, которую баловали Тереза и слуги. Но Хоппнеру он писал: «Аллегра стала еще красивее, но она упряма, как мул, и тщеславна. Чувствует себя хорошо, судя по цвету лица, ведет себя сносно, если бы не тщеславие и упрямство. Она считает себя красивой и поступает так, как пожелает…»
Несмотря на переезд и размолвки, Байрон продолжал трудиться на литературном поприще. Кроме двух новых песен «Дон Жуана» он отправил Меррею переводы первой песни «Моргайте Маджоре» Пульчи и «Франчески да Римини» из «Ада», а также свою поэму «Пророчество Данте» и длинный ответ на критическую статью в «Блэквудс магазин», в котором высмеял поэтов «озерной школы» и показал превосходство Поупа и Драйдена над современными поэтами. Он извинялся за свой провал следовать примеру Поупа, потому что его попытки писать не являлись серьезной поэзией. «…Почти все, что я написал, – просто страсть… Мое равнодушие – тоже своего рода страсть, результат опыта, а не философия. Поэзия превращается в привычку, как женское кокетство…» В конце Байрон осудил Джона Китса, «озерного головастика», который в своей поэме «Сон и поэзия» (показательное название! – Л.М.) осмелился заявить, что легко подражать Поупу, следуя «жалким правилам и гнусным традициям».
Байрон сочинил балладу, обвиняя Хобхауса в отходе от вигов и слиянии с чернью. Хобхауса особенно уязвила несправедливая по отношению к нему решимость Байрона игнорировать истинные причины его ареста и жертвы, на которые он пошел ради свободы и конституционного правительства. Баллада была написана с вдохновением, которое в другое время Хобхаус бы оценил:
Как вы попали под арест,Мой мальчик Гоббинька пригожий?«Я гнать велел палату с мест:им хорошо, мол, и в прихожей».Прежде чем Хобхаус получил балладу, его освободили из тюрьмы, и он получил место в парламенте, но все же
Весна шла своим чередом, и Байрон начал живо интересоваться итальянской политикой, даже играя роль постороннего наблюдателя. В письмо от 9 апреля Меррею он для забавы вложил программку вечера в литературном салоне кардинала-легата и едко заметил: «Сам кардинал – добродушный старичок, епископ Имолы и легат, ревностный последователь церковных доктрин. Сорок лет у него жила домоправительница для удовлетворения его плотских желаний, но все равно его считают набожным и высоконравственным человеком».
В 1817 году Байрон говорил Муру, что не считает литературу своим призванием. «Но вот увидишь, я в чем-нибудь преуспею, если позволят время и обстоятельства…» А теперь в середине апреля в Равенне время и обстоятельства предоставили ему это нечто. Беседы Байрона с графом Ружжеро Гамбой, отцом Терезы, страстным патриотом Италии и либералом, дали ему понять растущую мощь карбонариев. 16 апреля Байрон писал Меррею: «На сегодняшний день это самое занимательное зрелище – увидеть, как итальянцы прогонят варваров всех наций в их берлоги. Я достаточно долго прожил среди них, чтобы понять, что они – один из самых сплоченных народов в мире, но им нужен союз и принципы, и я сомневаюсь в их успехе. Однако они будут пытаться, а это хорошее дело».
Новые взгляды Байрона охладили его отношения с кардиналом, этим ярым последователем церковного учения, чья власть укреплялась и поддерживалась австрийцами. 23-го Байрон сообщал Меррею: «Прошлой ночью они исписали весь город лозунгами: «Да здравствует республика!», «Смерть папе!» и т. д. В Лондоне этого бы не произошло, потому что стены там неприкосновенны. Но здесь совсем другое дело… Полиция настороже, а кардинал побледнел под своей пурпурной мантией».
Политические и литературные увлечения Байрона теперь занимали его больше, чем общество возлюбленной. Он начал писать трагедию, основанную на истории жизни дожа Марино Фальеро, патриция, который вместе с народом выступал против тирании Сорока, правивших Венецией. «Я так и не написал ни одной полной сцены этой поэмы, – позднее сообщал Байрон Меррею, – без того, чтобы не прерваться: нарушить заповедь Господа и повиноваться женщине… Дама всегда извинялась за вторжение, но вы знаете, какой ответ должен всегда давать мужчина. Таковы обязанности героя-любовника».
От тяжелых раздумий Байрона отвлекали лишь мысли о дочери и ее образовании. Аллегре было уже больше трех лет, и он понимал, что она не получала должного внимания и воспитания. Однако Байрон решительно восставал против назойливости Клер, которая забрасывала его письмами с просьбой разрешить увидеть ребенка. Она просила, чтобы Аллегру привезли к Шелли в Пизу, а потом угрожала приехать в Равенну. Когда Хоппнеры с опозданием передали Байрону первую просьбу Клер, он резко ответил: «…я настолько не согласен с детским воспитанием в их семье, что мне кажется, будто ребенка везут в госпиталь. Разве не так? Разве у них был хоть один ребенок? Здоровье Аллегры отменное, а характер не так уж плох, иногда она ведет себя тщеславно и упрямо, но всегда весела и жизнерадостна, и поскольку через год или два я либо отправлю ее в Англию, либо в монастырь, чтобы она получила образование, то эти недостатки будут должным образом исправлены. Но моя дочь не покинет меня, чтобы умереть от голода и зеленых фруктов или вырасти с убеждением, что Бога нет. При любом удобном случае ее мать сможет увидеться с ней. Так, и только так».