Лось в облаке
Шрифт:
— А тебе-то что за печаль? Ты затем сюда явился, чтобы все это мне высказать?
— Да так, к слову пришлось, — лениво процедил Мишка, — хотел тебя предупредить, чисто по-дружески. Плохо ведь, когда думаешь одно, а на самом деле совсем другое. А приглашение мое остается в силе, на полном серьезе. Ну, я пошел. Надо еще к Сане заскочить.
Он повернулся и удалился своей расхлябанной походкой, оставив Вадима полностью раздавленным и униженным. Сдерживаясь изо всех сил, чтобы не заплакать, отравленный страшными подозрениями, Вадим понуро повлекся по песчаной косе к монументу.
Он сел на ступеньку у подножия памятника, лицом к пламенеющему закату. Низкое солнце роняло кровавые слезы в безучастно застывшую реку. Думать он не мог: было слишком больно. В голове — сплошная вязкая вата, откуда-то издалека нарастал пульсирующий гул, перешедший в частый стук — все громче и громче, все ближе… не стук это, а быстрый топот ног! Саня встал перед ним — стройный живой мальчишка с пытливыми глазами.
— А ну выкладывай, что тебе Мишка наплел! Все вижу, не отвертишься! — задыхаясь от стремительного бега, выпалил он.
Вадим с неизбывной тоской вперился взглядом в тлеющий горизонт и молчал.
— Будешь отвечать или нет? — настойчиво допытывался Саня. — Вадим, ты мне друг?
— Не знаю, — с глубоким унынием проговорил тот, — Мишка говорит, что ты дружишь со мной из жалости.
— Ну ты дурак! — возмутился Саня с каким-то растерянным изумлением. — Я с тобой дружу, потому что ты умный, мне с тобой интересно, потому что ты меня понимаешь и чувствуешь все, как я. Чего мне тебя жалеть? Ты инвалид, что ли?
— Смотри на меня, псих несчастный! — закричал он. — Это у тебя сдвиг по фазе! Я давно заметил, что ты комплексуешь из- за своего роста. Если хочешь знать, ты еще меня перерастешь. Эх, руки чешутся тебя вздуть!
Вадим вскочил:
— Поклянись, что не врешь!
— Не сойти мне с этого места! Значит, мне ты не веришь, а Мишке, прохвосту, поверил? Может, мне с ним дружить прикажешь? Семечки с ним целыми днями лузгать и по чужим огородам шастать? Высокого же ты обо мне мнения, нечего сказать!
— А почему ты с другими ребятами не дружишь?!
— А вот с кем хочу, с тем и дружу, понял?!
Они сели рядом, тяжело переводя дыхание, с красными щеками и злыми глазами.
— Чтоб я больше этого от тебя не слышал, а то и вправду поссоримся, — сказал Саня, постепенно успокаиваясь. — А к Мишке пойти все же надо, раз приглашал.
Вадим посмотрел на него с удивлением:
— Только что ты его ругал, а завтра поздравлять будешь? Я ему желать всех благ не собираюсь.
— Это ты зря. Мишка хоть враль и прощелыга, а все ж не чужой — мы с ним в одном поселке живем и в одну школу ходим, и шкодит он не по злоб`е, а по глупости. Вырастет, — может, еще поумнеет. Ты лучше подумай, что мы ему дарить будем.
Вадим сдался:
— Пошли
— Ты что, магазина нашего не видал? Там, кроме макарон и хлеба нет ничего. Думаешь, я рыбу для развлечения ловлю?
— Тогда подарим ему те самые конфеты.
— Правильно, а я ему книгу подарю — «Записки о Шерлоке Холмсе». Я ее только получил, новая совсем.
— Не жалко тебе? Да и Мишке она ни к чему. Вряд ли он книги читает.
— Заставлю прочесть. Такую книгу только начнешь и уже не оторвешься. Это тебе не «Железный поток» Серафимовича. После Конан Дойла он, может, вообще книги читать полюбит. А не станет читать, так кто-нибудь другой из его семьи прочтет.
Произнеся последнюю фразу, он неожиданно смутился и, чтобы скрыть смущение, заторопился домой, оставив Вадима в сильнейшем недоумении.
— Ты идешь? — обернулся он через несколько шагов.
Вадим догнал его и спросил:
— Сань, а откуда ты знаешь, что я еще вырасту?
— У тебя папа высокий?
— Очень. Метр девяносто.
— И мама высокая, и дед с бабушкой высокие. Генетика, брат. Против науки не попрешь, — глубокомысленно заключил он. — У нас в старших классах такие шкеты, как ты, летом уйдут на каникулы, а осенью возвращаются что твоя каланча, снизу верхушки не видать. Так что раньше времени не переживай.
Вечером Вадим сидел у самовара с бабушкой и дедушкой и односложно отвечал на вопросы. Обижать стариков невниманием ему не хотелось, но отвлечься от впечатлений минувшего дня он никак не мог. Беспрестанно обдумывая разговор с Саней, он нечаянно зацепился мыслью за слова «мама, папа». Эти привычные и родные понятия вдруг обожгли все его существо напоминанием о том, что у самого Сани нет ни мамы, ни папы; что он, сирота, лишенный родительской заботы и внимания, не знавший материнской ласки, находил убедительные слова ободрения и утешал его, Вадима, у которого было все. Все!
Он содрогнулся от стыда и опрокинул чашку с чаем на стол. Горячие струйки потекли ему на колени, но он не почувствовал боли. Осознание своего чудовищного эгоизма вытолкнуло его из-за стола. Бабушка всполошилась, решив, что внук сильно ошпарился, запричитала и поспешила в сени за растительным маслом.
— Ты что, внучек? — спросил дедушка, разгадав его настроение. — Ты часом с Саней не поссорился?
— Деда, у тебя друг есть? — Вадим смотрел в слезящиеся глаза деда открыто и сурово, всем своим видом требуя правдивого ответа.
— Друг у меня был, и не один.
— А где они сейчас?
— Так умерли все. Мне годков-то сколько, в расчет не берешь? Какие в Гражданскую полегли, какие в Великую Отечественную, а другие от болезней, да от старости.
— Тогда скажи мне, как мужчина мужчине, что можно сделать для друга? Что-то очень хорошее, стоящее.
Дед отхлебнул из блюдца; причмокивая, пожевал чай губами и сказал:
— Высокопарные и громкие слова я тебе говорить не буду. Знаю, что не этого ты ждешь, — он поманил мальчика пальцем и, накрыв его маленькую ладонь своей пухлой, в узлах вен, ручищей, долго изучающе смотрел ему в лицо.