Лось в облаке

Лазарева Ирина Александровна

— А знаешь, что сказал в день казни Великий Инка своим палачам? — обратился он к Вадиму. — «Что возьмешь с испанцев, ведь они родились там, где нет ничего прекраснее золотого кирпича».

— Я все время ждал, что ты скажешь нечто подобное, — угрюмо отозвался Вадим. — Что же, если человек богат — это плохо?

— Нет, не плохо. Только какой ценой это далось? Знаешь, по ночам во сне я вижу реку, двоих мальчишек на мокрых камнях и как солнце всходит над лесом. А что видишь ты? Не тот ли труп в лесу, присыпанный землей?

— Он убил мою мать. Я должен был отомстить. Я выслеживал его много лет и наконец убил. И убил бы снова! За что ты меня судишь?

— Судить тебя я не имею права. Я и сам не святой. В Афгане я тоже не цветочки выращивал. Война — штука жестокая, к тому же она изощренно коварна. Каждый день проверяет она человека не только на выживаемость, но и на совесть. Смотришь — вернулся

парень с войны, повезло ему — уцелел в кровавом месиве, живой он, а вроде как мертвый.

Я здесь, в Москве, нашего старлея навестил. Сидели мы вместе, выпивали, ребят наших вспоминали, а потом, слово за слово, выяснилось, что он, храбрец, боевой офицер, награжденный орденами и медалями, состоит на службе у какого-то криминального авторитета, особу его «священную» охраняет и в его гнусных разборках участвует. Пробовал я до него достучаться, на самолюбие давил, взывал к его офицерской чести — все напрасно, вижу — мертвый он, души в нем не осталось, и веры ни во что нет, как такого убедишь?

Я-то выдержал, но если бы знал, что меня ждет, — ни за что бы не пошел. Тогда-то я с отчаяния туда подался. Пыжился дурак что-то, неизвестно кому и что хотел доказать. Там, конечно, война, делай, что прикажут, только вот убежденности во мне не было. Это потом уже звереешь, когда видишь, как вокруг ребята свои гибнут. Тогда ненависть застилает глаза красной пеленой, и одна только мысль остается в голове — уложить как можно больше проклятых басурманов.

Помню, завязался у нас бой в разрушенном кишлаке. Меня огнем от наших куда-то в сторону отнесло. Привязались ко мне двое, не отстают никак. Я уходил короткими перебежками от одной развалины к другой. К тому времени я уже не в одной переделке побывал, пристрелялся и в панику не впадал. Так что завалил я одного духа в конце концов, а второй вроде как растерялся без товарища и совсем уже сдуру сам под пулю подставился. Выглянул из-за угла, смотрю — один без движения лежит с дыркой в голове, а второй еще шевелится. Я нож вынул и пошел к нему. Прикончу, думаю, гада, не буду на эту падаль лишнего патрона тратить. Схватил врага за горло и нож над ним занес. И вдруг вижу: мальчонка это еще совсем, лет пятнадцати, не старше. Он говорил что-то по-своему и рукой от меня заслонялся. Меня оторопь взяла. Сижу над ним, как потерянный, и двинуться не могу. Что ж это творится на белом свете, думаю, зачем же вы, мерзавцы, мальчишку под пули подставили? А парнишка красивый, как картинка: глазищи черные и волосы словно россыпи голубики. Дышал он часто, в горле у него свистело и булькало. Осмотрел я его. Плохо. Пуля близко от сердца прошла. Ладно, решил я, попробую мальчика до части дотянуть. Организм молодой, может, выдюжит. Оставлю, так точно помрет, — бой уже шел где-то далеко, то ли наши гнали духов, то ли они нас. Перевязал я раненого, как умел, взял на плечо и пошел. Если выживет, потом на своего обменяем, так рассудил. Иду по жаре, в пыли, и чувствую, что худо ему, пацаненку этому. Хрипеть он начал. Я его на землю положил, из фляжки своей напоил и лицо ему обмыл. Он все бормотал что-то, бредил, должно быть, и за руку меня хватал. Так, сжимая мне руку, и умер. Хотел я уйти, да не смог. Кругом ни души, раскаленное безмолвие, и этот мальчик — один среди красных холмов. Достал я свою лопатку и начал рыть могилу. Торопился очень: слышал я, что хоронят они своих до захода солнца. Вырыл яму, положил его, как полагается, лицом на восток и тельняшкой своей прикрыл. Так и похоронил. Что я еще мог для него сделать? Сверху камень положил, и все, что в карманах у него нашел, чтобы по этим вещам его потом опознали. Постоял над могилой. Что говорить — не знаю. Только и сказал: «Да упокой, Господь, его душу». Тут солнце и скрылось за горой.

Об этом случае я до сих пор никому не рассказывал, тебе — первому.

Александр умолк, глядя перед собой расширенными глазами, не в силах отогнать мучительное воспоминание.

— Не казнись ты так, — сказал Вадим, — нет твоей вины в смерти мальчика. Ты же не знал, в кого стреляешь.

— Незнание не освобождает от ответственности. Понимаешь, я ребенка убил, своими руками. Там, на войне, всякое бывало; ходишь все время рядом со смертью и ко всему привыкаешь, только к виду убитого ребенка привыкнуть нельзя. Дети за себя не отвечают, за них отвечают взрослые, и, если мы, взрослые, будем втягивать детей в наши кровавые распри, значит не люди мы уже, а мутанты. Да, мутанты!

Он снова побледнел, как в прошлый раз, и пошатнулся.

— Э, нет, брат, все-таки вставать тебе еще рано, давай-ка ложись, — сказал Вадим, укладывая его в постель. — И нервничать тебе нельзя. Что это мы все о плохом? Расскажи что-нибудь хорошее. Ты говорил, что много путешествовал. Вот об этом и расскажи.

— А

тебе не надо уходить?

— Нет, не пойду сегодня никуда. Без меня обойдутся. Имею я право несколько дней отдохнуть?

— Имеешь. И они там от тебя отдохнут.

— Я похож на монстра? Ладно, давай о тебе. У тебя девушка есть?

— Девушка? Есть, кажется. Девушки у меня были, — любви не было. Что-то во мне сломалось, а может, девушка стоящая не попалась.

Вадим понял, что ступил на скользкую почву, и перевел разговор на птиц, поступив в данном случае мудро, так как лицо у Сани сразу прояснилось, он погрузился в приятные воспоминания и увлек своим повествованием Вадима. Рассказывал он о своих путешествиях на редкость образно, живо и захватывающе. Вадим словно сам побывал с ним на озерах Казахстана, слушал пение жаворонка в жарких донских степях, дышал зноем в песках Каракумов, пил студеную воду из кристального родника на склонах горы Арагац, выслеживал лесного конька на сказочном дальневосточном озере Ханка и на грозных перевалах в Саянах.

— Всего не расскажешь, — закончил Александр. — Где я только не побывал: на Сахалине, в Якутии, Туве, даже на острове Беринга. Я об этом книгу написал, — добавил он, бросив несмелый взгляд на Вадима.

— Да ну! Дашь почитать? — с похвалой в голосе откликнулся Вадим.

— Конечно, вернусь домой, и сразу же тебе вышлю.

Вадим ухватился за возможность начать запланированное наступление:

— Слушай, а что ты забыл в своем Ярославле? Тебя там что-то держит?

— У меня там работа, квартира…

— Бесподобно! И это говоришь ты? Так вот: твою квартиру мы продаем и покупаем тебе дом где-нибудь здесь, поблизости, работать будешь там, где сам пожелаешь. Подумай, это же Москва! Здесь для тебя такие возможности, перспектива…

— Вадим, остановись! — перебил его Саня. — Не считай меня полным идиотом. Я хоть и не москвич, но догадываюсь, сколько примерно может стоить дом.

— Хорошо, тогда купим квартиру в Москве, — Вадим начинал чувствовать тщетность своих усилий: упрямец каким был, таким и остался.

— Насчет квартиры можно подумать, — вдруг, к неописуемой радости Вадима, согласился Александр. — Только обсудим это позже. У меня что-то голова разболелась.

— Конечно, конечно, я утомил тебя разговорами. Отдыхай. Попробуй немного поспать.

У Сани действительно слипались глаза. Вадим укрыл его одеялом, тихо вышел из комнаты и неслышно притворил за собою дверь.

ГЛАВА 3

Прошло четыре дня. Самочувствие Александра значительно улучшилось, и он мог теперь выходить в сад. Вадим, общаясь с ним, чувствовал, как с каждой минутой оттаивает его омертвевшая душа. Трескалась и опадала кусками кора чужеродного баньяна, тянулось к солнцу и выпрямлялось задушенное дерево. Кончилось его одиночество. Он чувствовал, что снова обрел брата, который любил и понимал его, мог поддержать и ободрить в любую минуту, и тем же для Сани был Вадим. Они говорили обо всем, в одном только Вадим не мог признаться Александру, в том, что стал хладнокровным и расчетливым убийцей, и хотя те, кого он убивал, сами были бандитами и убийцами, каждое совершенное им преступление откладывалось в его душе очередным черным пластом и вытесняло из нее свет, который там еще оставался. Теперь этот свет снова стал разгораться, но иногда укоренившаяся тьма злорадно поднимала голову, и тогда он спешил к Сане, находя в общении с ним силы для отпора своей агрессивной половине. Александр, решив, вероятно, что известное ему убийство было единичным эпизодом в жизни Вадима и что было оно продиктовано желанием сына отомстить за смерть матери, темы этой больше не касался и, казалось, о прискорбном событии не вспоминал.

Вадиму пока никак не удавалось отговорить Александра от преждевременного отъезда. Валентин Николаевич считал, что ему еще надо полечиться, но, несмотря на давление со стороны врача и Вадима, Александр решил ехать в воскресение, пообещав заняться в Ярославле продажей квартиры.

— Все равно от меня не отвертишься, — сказал Вадим. — Будешь тянуть — приеду сам.

Александр захотел осмотреть дом. Вадим с гордостью продемонстрировал ему свой кабинет, выдержанный в классическом стиле, где стены были отделаны панелями из ореха, мебель — резьбой и тиснением; библиотеку со встроенным камином и книжными шкафами до потолка; столовую, решенную в парадном стиле, и не менее роскошную гостиную; изысканно оформленные спальни с мягкими коврами на полу и воздушными драпировками на окнах; санузлы, выложенные мозаикой всех оттенков голубого с маленькими нишами в стенах, где красовались раковины, морские звезды и камни. Во всех помещениях стояла мебель из дерева ценных пород, торжественности добавляли лепные потолки, зеркала, фарфор, антикварные часы и статуэтки.