Лошадь на крыше
Шрифт:
Ко дню рождения Элеонора принесла мне, сияя, кошелек из тончайшей кожи, с крохотной буковкой «N» и хитроумным потайным карманчиком, в котором лежала большая розовая жемчужина, завернутая в золотистую бумажку. На бумажке кто-то, по всей видимости Элеонора, нарисовал фломастером сердечко…
Подарки появлялись по поводу 8 Марта, пропущенного урока или просто начала лета. Сопротивляться было бесполезно. Элеонора являлась с букетом и объявляла:
— Утро должно начинаться с цветов.
Или:
— Я
Комаров слушал мои рассказы об Элеоноре и посмеивался:
— Да-а… что-то тут не так…
— Ой, да ладно! Обычная благодарность… — возражала я, хотя сама не могла понять причин ее странной привязанности ко мне.
Отучившись у меня полтора года, Элеонора сделала подтяжку. Она пришла в сентябре счастливая, с гладкими веками, осунувшимися щеками, поправляла выкрашенную в яркий баклажан коротенькую стрижку и ждала похвал.
Пол-урока я все старалась не смотреть на ее фигурно выстриженные виски. Острые фиолетовые треугольники, спускающиеся на щеки, делали ее похожей на какого-то средневекового стражника, с бакенбардами… А еще этот немигающий взгляд… Я не сразу заметила, что на скуле, на самом видном месте темнело странное пятно, которого раньше не было.
Элеонора все-таки не выдержала и спросила:
— Ну как? Что вы скажете, Наташенька?
— Вам очень хорошо с новым… — Я чуть было не сказала «с новым лицом». — С новой стрижкой. И вообще… все здорово…
— Правда? — обрадовалась Элеонора. — Только вот пятно какое, видите, проступило ужасное, когда отеки под глазами сошли… Пройдет, наверное, да?
— Да конечно пройдет! — с энтузиазмом ответила я, не зная, куда девать глаза.
— А на сову я не стала похожа? — не успокаивалась Элеонора, ободренная моими словами.
— На сову? Н-нет, что вы… Почему?
— Глаза, кажется, круглыми у меня стали, — улыбнулась Элеонора. — Или нет?
— По-моему, вы просто помолодели и все…
Ну что, что я могла ей еще сказать? Что мне ее безумно жалко и что я по-прежнему не могу найти в своей душе достаточно тепла и симпатии, чтобы дружить с ней, как она бы того хотела? Но что-то изменилось в наших отношениях с того дня, она все же победила.
А вскоре настала пора Комарову в очередной раз определить, что является главными ценностями его жизни. И среди них не оказалось меня. Так категорически он, пожалуй, еще не прерывал наши отношения. Или мне казалось…
Элеонора не решалась задавать прямые вопросы. Она слышала обрывки телефонных разговоров, видела, как на занятиях я вежливо отсутствую, а между занятиями худею, чернею и высыхаю.
После Нового года бесповоротность его предательства стала явной и окончательной. Первый раз в жизни он никак не поздравил меня — ни устно, ни письменно.
Сам Новый год я встретила в трамвае, когда ехала от мамы,
Но в трамвае открывать шампанское я не стала. Я ехала и смотрела на тихо падающие снежинки, на совершенно безлюдные, как во сне, улицы, и думала: что бы такое загадать, когда часы на Спасской башне станут бить полночь, чтоб у судьбы был хоть какой-то шанс исполнить мое желание. Не загадывать же мне, чтобы Комаров ко мне вернулся… И стыдно, и глупо, и зря только пропадет единственная в году возможность — сказать самое главное в те таинственные секунды радостного небытия, когда еще нет ничего, и уже нет ничего, и только бьются, пульсируют сотни тысяч, миллионы человеческих надежд над землей, — высказанных шепотом, про себя, громко — как кто может…
Когда большая стрелка моих часов очень просто и буднично совпала с маленькой и наступил Новый год, я загадала, чтобы мама так сильно не болела и чтобы мне самой в чем-нибудь улыбнулась удача… Обычно, пока бьют часы, я успеваю загадывать много разных желаний, и глупых, и важных, но сейчас я больше не хотела ничего просить у судьбы.
На третий или четвертый день праздников пришла Элеонора, с прелестным зимним букетом, небольшой бутылочкой розового шампанского и странной, завораживающей картиной. Я не сразу поняла, что это гравюра, а не рисунок.
Как будто углем или толстым черным карандашом была нарисована повозка, в ней сидела задом наперед женщина, чуть опустив голову. Лицо было нарисовано не четко, но отчего-то было понятно, что она не плачет и не скорбит. А скорее — недоумевает, но не крутит при этом головой, а видимо, думает о чем-то, глядя перед собой. Перед оглоблями никого не было. Лошадь, которая раньше везла повозку, стояла теперь на ее крыше. И смотрела тоже не вперед, а в ту сторону, в которую была обращена женщина. Туда, откуда они когда-то приехали…
Почему-то мне сначала показалось, что женщина и не догадывается о том, что повозка ее никуда не едет. Только с годами я стала думать: недоумение-то ее как раз и вызвано тем, что она просто не знает, что делать с этой лошадью, упрямой и своевольной, и как ей снова тронуться в путь.
А тогда я лишь сказала:
— Спасибо, Элеонора. Очень красиво.
— Я купила ее на выставке, один очень известный болгарский художник делает такие гравюры… Особая смешанная техника…
— Прекрасно. Вы приготовили задание? — Это было невежливо. Но мне все труднее было притворяться. Надо было отменить урок…