Лошадиный Суп
Шрифт:
Сок потек в стакан. Оля поднесла его ко рту, с трудом сделала глоток. Ей показалась, что она пьет топленое масло. Она поставила тяжеленный стакан на тумбочку.
– Потом.
Но потом она не смогла уже выпить даже сока. Любая мысль о еде вызывала оцепенение и наливала ее тело угрожающей тяжестью, стремительно переходящей в тошноту.
– Это у тебя чисто нервное, - подумал Алеша.
– Анорексия на почве быстрой смены впечатлений. У меня есть реланиум. Я его всегда с похмелья пью. Выпей пару. Сразу расслабишься.
Оля приняла две таблетки, полистала "VOGUE" и задремала. Проснувшись в четыре часа, она снова приняла душ, оделась.
– Знаешь что, слон. Я сегодня есть вообще не буду. Поехали в твой
Вечер они провели в Монтрё. Алеша съел сосисок с картофельным салатом и выпил кружку пива. Оля в это время гуляла по набережной. В Женеву вернулись к полночи и завалились спать.
Утром Оля проснулась в семь, тихо привела себя в порядок и, не будя мужа, спустилась вниз: ей сильно хотелось есть. Выйдя из лифта и сказав "morning" официанткам в белых передниках, она взяла большую теплую тарелку, завернутые в салфетку нож с вилкой и двинулась к еде. Но едва она увидела смертельные холмы салатов, рыбы, сыров, ветчины и фруктов, ноги ее подкосились, тарелка выскользнула из рук. Олю вырвало желчью на ковер.
Несмотря на полный порядок со страховкой, Алеша побоялся вызывать местного врача:
"Еще припаяют инфекционку - и в стационар".
Зато он нашел три адреса женевских психиатров.
– Не пойду в дурдом, - оттолкнула Оля руку Алеши с карточкой.
– Дай воды.
Алеша подал стакан. Воду она могла пить.
– Когда мы едем в Италию?
– спросила она, садясь на кровати и приваливаясь к стене.
– Послезавтра.
– Чего у нас сегодня?
– Валлис. Винный погреб в Ветро.
– Поехали, - решительно встала она.
В винном погребе Сержа Ро было прохладно. Заплесневелые штабеля бутылок под кирпичными сводами, как и в Бургундии, вызвали у Оли чувство надежного покоя. Но пить вино она не смогла. Бокал с рубиновым "Comalin" весил тонну смерти, поворачивался, наплывал, заслоняя все привычно-безопасное; его густой зловещий блеск заставлял Олино сердце замирать.
Зато Алеша в погребе напился так, что Оле пришлось до поезда тащить его на себе.
Ночью в отеле, отдаваясь все еще не протрезвевшему Алеше, Оля смотрела в пегий от огней потолок и пыталась понять, что с ней происходит:
"Может, я просто переутомилась? Или это шок от Запада? Писала же Марина Влади, что Высоцкого в Берлине на Курфюрстендамм вырвало, когда он западное изобилие увидел. И кричал: "Кто же выиграл войну, твою мать?!" Или мы слишком быстро едем... Или это беременность такая странная... Значит, рожу..."
Но через два дня в Риме пришла менструация. И Оле стало совсем плохо. Не евши ничего уже трое суток, она лежала в отеле, дремала и пила воду. Алеша позвонил отцу в Москву, тот связался с российским посольством, и вскоре хмурый русский доктор щупал слабый пульс Оли. Осмотрев ее, он вышел в коридор на переговоры с мужем.
– Может - простое переутомление, а может, и МДП, - неопределенно потер доктор свою толстую переносицу, разговаривая с Алешей в коридоре отеля.
– А как же нам... с экскурсиями?
– задумался Алеша, глядя на репродукцию рисунка Леонардо в аляповатой рамке.
– Вот что, коллега. Я вашей супруге вколю седуксена с барбитальчиком. Пусть проспится глубоко. А с утра дадите ей реланиума. Но в Москве обязательно сходите к психиатру.
Оля проспала 14 часов и встала спокойной и отдохнувшей. Алеша дал ей таблетку, она приняла и, не завтракая, отправилась с ним на экскурсию по городу.
– Будем считать, что у меня диета, - пошутила она.
Но к вечеру она сильно устала, и ей страшно захотелось есть.
– Закажи мне в номер тост какой-нибудь и чай, - попросила она.
Алеша заказал. Оля посмотрела издалека на разрезанную вдоль булку с торчащим краем ветчины и чашку с чаем.
– Слон, выйди, пожалуйста.
Алеша поцеловал ее и вышел.
"Чего я, в самом деле?
– Оля исподлобья смотрела на
– Иди, возьми и ешь".
Она твердо пошла к столу. Но после двух шагов ноги ее стали пластилиновыми, и этот пластилин вязкого страха стал плавиться. Смертельный тост, осклабившись, показывал ей мертвый свинцовый язык. Оля рухнула на кровать и разрыдалась.
– Зайка, как?
– Алеша через некоторое время заглянул в дверь.
– Убери... унеси...
– всхлипывала она.
Алеша вынес еду в ванную, присев на унитаз, съел тост, запил чаем, дожевывая, вернулся в комнату.
– Я одна полежу...
– смотрела Оля мокрыми глазами в белую стену с дешевым покрытием.
Алеша присел к ней на кровать, вытер ей щеку.
– Слушай, а если глаза завязать?
– Я одна полежу, - повторила она.
– Я схожу на площадь, ладно?
– Ага.
Алеша вышел.
"И главное - здесь... по закону мирового свинства... За что мне?" трогала она стену.
Слабость после рыданий опять потянула в сон.
Оле приснилось, что она в больнице, где матери оперировали грудь, и что она идет по больничному коридору к ней; входит в палату №16 и видит мать, сидящую на кровати и смотрящую на себя в ручное круглое бабушкино зеркало; мать совсем голая и веселая. "Оленька, посмотри, как мне резанули!" - дает она ей зеркало; но Оля и без зеркала видит, что обе груди на месте. "Они же обманули тебя, мама, и ничего не сделали!" - Оля с возмущением трогает правую грудь матери с твердым уплотнением внутри. "Ты неправильно смотришь, - мать дает ей зеркало.
– Смотри туда!" Оля смотрит на тело матери через зеркало и видит, что у матери в теле вырезан чудовищный угол - правое плечо с правой грудью исчезли. "Теперь надо смотреть под этим углом, улыбается мать.
– В него видно все самое важное. То, что надо делать". Оля всматривается в угол на теле матери, и сквозь него действительно все видится по-другому, как бы по-настоящему; она наводит тело матери, как лупу на виднеющуюся в окне Москву и видит яркую надпись: "КОМБИКОРМ". "Иди скорей, они в пять закрываются, - советует мать.
– Беги напрямую через помойку!" Оля бежит через громадную помойку, проваливаясь по пояс в зловонные нечистоты, выбегает на улицу и оказывается возле громадного здания с сияющей надписью "КОМБИКОРМ"; Оля дергает ручку огромной двери, но дверь заперта. "Я умру с голоду!" - с ужасом понимает Оля и стучит в дверь. "Девушка, чего вы ломитесь! У них всегда до пяти!" - раздается голос рядом; Оля видит старуху. "Я умираю с голоду!" - рыдает Оля; "Идите к кладовщику с черного хода", советует старуха; Оля пролезает в бетонную щель и оказывается в огромном складском помещении, заваленном всякой всячиной; она идет и вдруг видит маленький столик в углу; за столиком сидит Лошадиный Суп с консервной банкой в руке; он молод и как-то печально-красив; не обращая на Олю внимания, он консервным ножом открывает банку; в банке пустота, но эта пустота и есть НАСТОЯЩАЯ ПИЩА; от нее идет пьянящий вкусный запах невероятной силы; Лошадиный Суп достает ложку и начинает есть из банки. "Дай мне! Дай мне!" кричит Оля, ползая на коленях, но он не слышит и не видит ее; стоя на коленях, Оля ловит ложку ртом, но ложка мелькает быстро, как пропеллер, насыщая Бурмистрова: банка - рот, банка - рот, банка - рот; Оля подставляет свой рот совсем быстро, и ее больно бьет ложкой, выбивая зубы.
– Зайка! Зайка! Зайка!
– Алеша тряс ее за подбородок.
– А?
– очнулась она.
– Ты кричала. Давай еще таблетку дам?
Оля села, вытерла мокрое от слез лицо. Она все поняла. Это понимание не напугало ее, а, наоборот, успокоило.
– Слон, полетели в Москву.
– Сразу? А Греция?
– Мне очень плохо. Мне надо в Москву.
– Но... у нас те билеты пропадут. И надо новые покупать. Еще тыщу баксов.
– Тогда я одна полечу.
– Ну что ты городишь, зайка!