Лоскутная философия
Шрифт:
184
Разум есть иудео-христианский логос.
185
Женщины Безусловно: женщины глупее,
и монахи а монахи - парни на уме.
Женщины рожать, к тому ж, умеют,
а монахи - доки в бурим'e.
186
Блистательно насобачились шельмы, влезшие в интернеты после кочевий по СПА-салонам, "тренингам мысли", "лайф-коучингам", "пси-практикам" и духовным чертогам вроде "Дом-2" и "Пойми меня"! Насобачились в пошлых рецептах "тюнинга личности", "психо-эго" и "роста духа". Массы "психологов", то гламурных в мини и топлесс, то респектабельных, чуть не РАН-ского вида, мигом научат правильно
Шельмы не знают, как мысль рождается в муках при вивисекциях самоё себя и вопит диким голосом. Не умея так мыслить, - вряд ли и мысля выше кишечника, - шельмы тужатся бодрым тресканьем, в стиле сплетен о тряпках, дать путь спасения. "Мы изменим вас к лучшему, - блеют шельмы.
– Надо лишь останавливать, пусть на миг всего, мысли, и увеличивать остановку больше и больше. Вы приходите, мы вас научим".
Шельм славит ветреный био-слой, болтающий о полезности остановки мышления. Это знак, до чего дошли алчбы стать вдруг "духовными", понаслушавшись куриц, квохчущих в ярких модных гнездилищах и коммерческих торжищах далеко от кровавых битв за престиж Человека, там, где нас тщетно ждут изнемогшие и израненные титаны.
187
Нас всех отметила роковая печать: нас строят на общепризнанном и на логике, омертвелой и чёрствой, - дабы все поняли. Непонятное давится. Чтоб стать понятым, мы заискиваем перед логикой и моралью, чтоб не казаться глупым, смешным, нелепым; мы церемонимся ради личностной и общественной этики, опасаясь быть искренним, чтоб не быть осуждённым и не остаться в конце концов в одиночестве, словно пария. Но ведь хочется - часто! чаще, чем кажется!
– сделать то, чего требует вольная и бегущая рамок сущность.
Всё хаотично, если живое.
Истина есть живая и не желает быть пойманной и пришпиленной к стенду.
Смотришь кино, чтоб найти ответ. Слушаешь споры, дабы внять смыслам, или читаешь... Но - там всё мёртвое. Там понятное, чтоб прочло его множество, - ради денег и славы автора. Общепринятое корыстно. Ведь даже Ницше, выкрикнув про слом ценностей, вдруг притих перед данностью и внушал "любить рок". Достоевский, выведший, что пусть мир падёт, только б лично ему беспрепятственно чай пить, оговорился: мысль, мол, "подпольная". И Христос рек: "Боже, что Ты забыл Меня?" (Марк, 15, 34) - на кресте, став из Бога жалкою жертвой.
Логике и морали нужно быть новыми. Самым острым должен быть стыд за рай, что брошен, за первородное преступление. Если съешь с древа знания зла-добра, то умрёшь, заявил Бог. Мы всё же съели и потеряли рай. То есть умерли.
С нас поэтому спрос: для чего познавать зло с добром, если это смертельно? Этика множит горести мира. Этика - для самой себя. Это мать трафаретных, несуществующих; все нотации пишутся усреднённому "человеку вообще", "Das Man", или "всемству", - так что в нас чувство, что всё изложенное мы знаем, и убеждённость, что всё написано о статистике и цифири, не о реальной жизни живого.
Цифры и формулы, дважды два есть четыре - это мужской мир, патриархатный. "Зло" с "добром" - предикаты мужского. Женское, райское, есть иное. Случка с животным, взять мораль рая, столь же ужасна и аморальна, как случка с женщиной. Фаллос в гр'aффити на стене коробит - а между ног, что, радует? Если вдуматься, всё мужское "добро" есть "зло" по Богу. Женское топчут, дабы в разделах типа "Знакомства" дать сущность женщин как нумерованных, годных к купле и сбыту кукол.
Главное прячут. Главное - чт'o внутри нас и чт'o не съедено смыслами и культурой. Нам нужно жить - не быть. А для этого возлюбить нужно истину, но не то как устроено: "Вас имели, имеют, будут иметь", или, как наставлял де Сад: "Девы, тр@хайтесь! Вы к сему рождены". Не взвоем: "Милый, целуй меня! Полони меня страстью!" - но да вольём в себя мир по
188
Вдруг впало мне, что, казня порок, Бог даёт его легионами текстов Библии, а про рай Свой, Царствие Божие, куда кличет всех, - ничего, кроме призраков в белом. Что же, рай - морок?
189
Ищешь смысл жизни, кружишься в сложностях и терзаешься, рыща главное. Но, взяв библию и прочтя патриархов, мудрых, почтенных, даденных образцом, вдруг видишь, чем заменён рай, чт'o стало ценностью. Вот она:
"Появился Аврам в Египет, и там увидели, что она (его Сара, жена) красивая; нахвалили её фараону и взяли в дом его. А Авраму доходно; был ему за жену скот, челядь и лошаки с верблюды" (Быт. 12, 14-16)... "Стал Аврам пребогат скотом, серебром, да и золотом" (Быт. 13, 2).
Ради этого и пропал рай: ради вещей, на кои мы променяли Жизнь. Сара - правнучка Евы (Жизни). Стало быть, вновь Аврам заложил её, как когда-то Адам?
190
Раз общество, следуя нормам, стало дурдомом, надо держаться правил дурдома, чтоб сталось общество.
191
Бах и западная экстравертность. Гульд играл Генделя... Телеман, Рейнкен, Гендель жили в эпоху Баха и были в славе. Бах же был неизвестен. Как так, что и поныне есть, кто равняет их, безусловно талантливых, но довольно банальных, с Бахом? В чём корень славы этих счастливцев?
Западный экстравертный тип значит (Юнг), что субъект сфокусирован на объектах вовне его. Этот тип призван считывать вещность мира, анализировать, управлять ею и оформлять её. Потому всё (и музыка) принимается им как вещь, что, в качестве вещи, быть должна безупречной, сколько возможно, утилитарной. Он ждёт от духа - вещи прежде всего, поделки. Ведь экстравертный тип мысли целью имеет лишь препарировать сложность в "ясность", сходно в "отчётливость", пояснил Декарт. Вещь должна предстать вырванной из причудливой ткани жизни в качестве чёткой, симплифицированной объектности. Западный экстравертный тип и от музыки ждёт несложности, простоватости как пригодности к потреблению; то есть ждёт сфабрикованной, состоявшейся вещи с полностью порванной кровнородственной связью с голосом Бога, эхо Которого привносило бы Сущность в строй звукорядов. Вектор на тайну и трансцендентное должен быть исключён.
Что Гендель, Телеман, Рейнкен? Ладная музыка, позитивная в каждой ноте, внятная в каждом такте, самодостаточная, как бочка, скачущая вниз с горки с грохотом, пребравурная "Аллилуйя". Это есть автономная и досказанно-ясная, безупречных форм музыка до того, что бери её как лопату да ею землю рой; музыка, при всей псевдо-патетике, плотская, без взывания к высшему. С нею вмиг разберёшься, с музыкой без двойного дна.
Не то Бах. Его музыка странной формы, столь абсолютной, что её алгебра, перманентно творящая пик шлифованных точных формул к горним прозрениям, на каком-то этапе вдруг демонстрирует невозможность строительства себя логикой и всем навыком рода людского; музыка, что на грани отчаянья отдаётся Божьим Велениям. Да, Бах понял: логикой с формой Богу не молятся. Его музыка силится вторить истине. Каждый такт есть вопрос прочим тактам; меньше всего они внятны и однозначны. Музыке Баха стыдно быть штучным неким объектом, с коим всё ясно, что как бы сам собой, вроде клавиши. Она связана с Богом сотнями, миллионами нитей, тоже звучащих. Музыка Баха думать не думает отчленяться от Бога, делаться вещью некого мастера; каждый звук возбуждает гуд Универсума. Это - голос Вселенной, кой не разложишь на нотоносце. Музыка Баха - выход из разума и привычной перцепции, доведённых до крайности, за какой дышит истина. Она спекторна, многомерна, антиномична; контрадикторность же - свойство истины.