Ловец бабочек
Шрифт:
– Он слишком увлекся своими теориями… из-за них он потерял все. Работу. Возможность преподавать… сама понимаешь, его бы не допустили…
…и не только.
…его учебник, который должен был бы выйти, так и остался неизданным, хотя гранки уже существовали. Петер показывал их, вычитанные, пестрящие правками…
…они и сейчас лежат в чемодане, вместе с рабочими тетрадями… и будут лежать, пока Катарина не найдет кого-то, кому можно передать это наследство. Она ведь обещала.
– Не повторяй его ошибок, - сказал
А спустя неделю после разговора, когда Катарина почти убедила себя, что и вправду ошиблась, что вся ее теория – не более, чем замок из спичечных коробков, красивый, но бесполезный, пришло новое письмо.
– На вот, - Хельга не поленилась принести вскрытый конверт, который кинула на стол Катарины. – Кажется, это ты у нас бабочек собираешь…
И рассмеялась…
…бабочка была. Катарина прекрасно ее помнит, белую, почти прозрачную. Крылышки аккуратно расправлены, но закреплены клеем. Позже Катарина узнала, что настоящие коллекционеры клеем не пользуются – только булавки.
А эта…
…капустница обыкновенная,
…и жертва, невероятно похожая на эту вот бабочку. Ей было восемнадцать Маргарите Полунянской, но выглядела она четырнадцатилетней. Невысокая. Не просто худая, скорее уж какая-то полупрозрачная, эфемерная, и светлые – как выяснилось, высветленные, волосы, лишь усиливали ощущение этакой нездешности.
Тонкие черты лица.
…он залил ее льдом. Выставил в парке среди ледяных же скульптур грядущей зимней выставки. И Катарина – ее не вызвали, но она к огромному неудовольствию Харольда явилась сама – не могла отрешиться от ощущения, что вся эта картина, в которой нашлось место и ледяному замку, и паре драконов, и ей вот, невыносимо хрупкой и тем прекрасной женщине-бабочке, гармонична.
Она вызывала и отвращение.
И восхищение.
…не все убийцы примитивны. Дядя Петер оценил бы… дядя Петер…
…не позволил себе отступить, даже когда отступление выглядело разумным выходом.
– Психи, - Харольд подошел к Катарине и, обведя рукой поляну, добавил. – Кругом одни психи, но ничего, к вечеру возьмем…
…и взяли.
…его звали Шандаром Ильгеше. Хельвар и бродяга, как все в его племени, ныне редком, обретающем милостью князя где-то за Завьяжским хребтом. И там им, чернокудрым, белоглазым, слишком смуглым, чтобы не выделяться, было самое место.
Шандаром был стар.
Но не настолько стар, чтобы сама мысль о его участии казалась нелепой. Он был безумен, но безумие это вновь же не бросалось в глаза. И глаза его, почти прозрачные, отливающие краснотой – сквозь роговицу просвечивали клубки капилляров – видели лишь то, что желали видеть.
Красоту.
– Серо, - сказал он, когда Катарина спустилась в допросную. Харольд был столь любезен, что пригласил ее.
Присоединиться.
Набраться опыта.
Воочию увидеть, что нет
– Где?
– Здесь, - он был странен.
Длинная юбка с запахом. Расшитая бисером рубаха, на которой в рисунок вплелась алая нить, и казалось, что шили эту рубаху кровью. Меховая накидка. Бронзовые браслеты и бронзовое же ожерелье. А вот говорил хельвар чисто.
Руки его, худые, с непропорционально вытянутыми запястьями, с пальцами слишком тонкими – такие не перепутаешь с человеческими – были стянуты наручниками, но и те гляделись причудливым украшением. Мало ли.
Седые волосы, заплетенные в тонкие косицы.
Перья.
Слишком чуждый. Слишком…
– Тебе плохо, - он глядел на Катарину спокойно, - потому что серого много. Когда много, плохо. Ярко быть должно.
– Как ярко?
Харольд устроился в углу. Он редко проводил допросы сам, однако тут случай особый.
– Так, - задержанный поднял руки над головой, и браслеты его родовые соскользнули до самых локтей.
– Вы знаете, за что вас задержали? – спросила Катарина, хотя показалось, что вся серость допросной вдруг отступила.
И стены-то болотно-зеленые.
Потолок – белый.
А на полу расплылись солнечные зайчики… какие, к Хельму, да простит он богохульство, зайчики, если здесь и солнца-то нет. Откуда ему в подвале взяться? Единственным источником света – лампа-колба под крышей. Слишком яркая, чтобы свет ее был комфортен. Но висит, покачивается.
– За красоту.
Хальвар улыбался. Как-то так… что хотелось улыбнуться в ответ.
– Это вы убили ту девушку?
– Я сделал ее красивой, - спокойно ответил он. – Слишком быстро… раз и все… была и нет… а я сделал красивой… лил воду… нельзя просто взять и лить воду… у льда есть душа.
Он говорил это совершенно серьезно.
– Вам знакома эта девушка, - Катарина подвинула снимок.
– Бабочка.
– Вы ее убили?
– Красивая, - хальвар все еще улыбался. – Такая красивая… легкая… он сказал, что надо сохранить. И воду лил… неправильную воду. Я сказал. А он сказал, сделай правильную. Будет красиво…
…он так и твердил, про воду и солнце.
…и был безумен, однозначно, и кажется, это Харольда лишь радовало.
– Видишь, - сказал он позже, - все объяснимо.
– Нет.
– Что не так? – начальство соизволило нахмуриться. – Он убил эту… как ее… и признался.
Признанием этот болезненный лепет можно было считать с большою натяжкой.
– У него нашли вещи потерпевшей, - Харольд говорил с ней, как с маленькой, и это стоило ему немалых нервов. Он злился.
И злость сгущалась.
Черная.
В узком коридорчике, освещенном парой хилых ламп, эта злость казалась ощутимой, осязаемой. Еще немного и поднимется пыльным облаком, обнимет Катарину да и задавит.