Ловец бабочек

Демина Карина

Определенно.

– Подход… а лучше…

– Ганна! – Феликс нахмурился, но как-то не всерьез, значит, и сам о таком думал. Вот и славно… вот и хорошо…

– Нет, – она не собиралась терпеть возражения.

Да и разве желает худого?

Князь уже не так, чтобы и молод, но не женат. Почему? И нет ли за лоском его какого ущерба? А ее девочки хороши обе, любому составят счастье. И дела пошатнувшиеся поправить можно, ежели с умом… ежели заставить воеводу слушать родичей, а заставить несложно.

Щепотка серого порошка, даже не щепотка, а так, пара крупинок на конце клинка…

Слово,

сказанное на том, другом языке, ныне запретном и по другую сторону границы… слово Ганна знала, все же, кроме темных волос да глаз черных, материных, досталась ей наследство особого свойства.

…пусть выбирает любую девочку…

…любит ее… и родичей новых… пусть забудет о дурном, а думает о том, об чем думать велено…

– Ганна, – Феликс тряхнул ее, заставивши выпустить заветный мешочек. – Не спеши. Он ведь не просто так, а под королевским благословением ходит. И защиту на него лучший ведьмак ставил…

– Где тот лучший ведьмак теперь? – Ганна скривила губы.

Надо было сразу…

А она, дурная, все боялась… чего? Силы своей, наследной? Той капля малая. Вот в девочках сила возродилась, и учить бы их… она и учила, по малости… вот матушка самой Ганны так и не сумела с этой силой сдюжить, только повторяла, что божьею милостью… какою милостью? Глядишь, когда б переступила разок через свои страхи…

…что страхи иные? Скоро придут за деньгами, и что Феликс отдаст?

…прошлый раз серебряною посудой откупился, но ее не осталось больше, как не осталось и подсвечников, и картин, и ковров драгоценных, не говоря уже о настоящих драгоценностях. Их первыми продали.

…а вот станет тестем воеводиным, тогда трижды подумают, прежде чем соваться.

…да и прижмет князь прочих охотников.

…он ведь неглуп, понимает, что все одно товар будет идти, так пусть уж через свои, ближние руки…

– Ганна…

– Пойду, – она усмехнулась ласково, провела рученькой по влажноватой мужниной щеке. – Девочек разбужу. Пора. Которая сумеет, той и княжною быть.

А он, ее муж, обещавший, что никогда-то она вновь не испытает нужды, не остановил.

Дочери, к счастью, поняли с полуслова.

– Мой разозлится, – сказала старшенькая задумчиво. Особо огорченною она не выглядела, да и со свадьбой не торопилась, верно, поутихла любовь. Или сам жених, почуявши, что не столь уж богата невеста, как мнилось ему, решил отступить?

– Пусть злится, – младшенькая потянулась. – Я за князя пойду… княжной стану…

– Ишь ты, хитрая, – старшая встала. – Еще не доросла ты до княжны…

– Зато ты переросла…

Ганна тихо вздохнула: на самом деле любили сестрицы одна другую, и стоит ей выйти, притворить дверь, как договорятся, кому из двух князь отойдет.

Вот и ладно.

Глава 2. Где утро неприятного дня лишь начинается

За каждым нервным тиком стоит чья-то увлекательная история.

Из записок пана Шмурова, известного познаньского душеведа, сделавшего изрядную карьеру на дамских слабостях.

Ночью пели петухи.

Нет, Себастьян

знал, что петухам положено петь на рассвете, но местечковые, то ли близостью к Хольму взбудораженные, то ли просто по природе своей дурковатые, пели, когда им вздумается. И главное, квартировался-то он в чистой части города, где не принято было держать подворья с живностью, а вот поди ж ты…

Пели.

Заливались.

И разбудили панну Гжижмовску, хотя ж она на сон дурной никогда не жаловалась, а порой и похрапывать изволила так, что драгоценный ее хрусталь позвякивал.

– От ироды! – панна добавила пару слов покрепче.

Молодость ее прошла на границе, в сени папеньки-генерала, героя и воителя, а тако же его героических приятелей и люду попроще. Памятью о том остался альбом с потускневшими дагерротипическими карточками, пара сабель, привычка курить трубку и заковыристая ругань, которою панна делилась неохотно.

Переживши и папеньку, и супруга, и единственного сына, она осела в Гольчине, прикупивши небольшой дом. И хотя ж состояние ее позволяло существовать вполне безбедно, но одинокое житие панне Гжижмовской было непривычно и неприятно, оттого и развлекалась она, сдавая комнаты приезжим.

Себастьяну-то полагалось служебное жилье, но некою причудой канцелярии генеральские апартаменты на Беличьей слободке уже годочков десять как признаны были негодными и хитрым вывертом закона отошло в руки пана Пананченкова. Сия участь постигла еще с дюжину служебных квартирок, а единственная уцелевшая, не иначе как чудом, была столь тесна и темна, что обретаться в ней привольно было лишь тараканам, что оные и делали, размножившись в вовсе неприличных количествах. Нет, делу-то Себастьян ход дал, крепко подозревая, что до суда оно не дотянет, а коль и дотянет, то погрязнет в судейском мелком крючкотворстве. Однако чувство выполненного долга проблемы жилищное не решило.

– Спишь? – крикнула панна Гжижмовска из гостиной, которую держала за курительную комнату.

Она усаживалась в кресло-качалку, накидывала на колени одеяло из медвежьей шкуры и, доставши из цианьской шкатулки с драконами трубку, набивала ее крепким табаком-самосадом, коий выращивала в мраморных клумбах заместо азалий.

– Сплю, – откликнулся Себастьян.

Квартирная хозяйка всем-то его устраивала.

Была нелюбопытна или же грамотно притворялась нелюбопытною. Сплетничать не сплетничала. Готовила. Убиралась. И компанию составить могла, что за партией в шахматы, к которым пристрастилась, как и к табаку, в юные годы, что за бокалом коньяка. Но вот имелась у ней одна слабость: любовь к ночным разговорам. К счастью, приступы меланхолии случались редко, но уж коли случались…

– Гони свою шалаву… – обладала панна Гжижмовска густым сочным басом, и говорить тихо была не приучена. – Из дому… и вообще…

– Да что вы себе позволяете! – взвизгнула Ольгерда.

И Себастьян понял: ночь можно считать состоявшейся. А ведь до рассвета еще час почти. И после рассвета он бы поспал… был бы актором, точно поспал бы до полудня, а там кофию принявши, кликнул бы извозчика и отправился б в присутствие с ветерком. А там уж и присочинил бы для начальства историю малого житейского подвига…