Loving Longest 2
Шрифт:
— Ладно, посиди с ним пока, — сказал Эолин Элеммакилу. — Он взял со стола лист пергамента с каким-то чертежом Рингила и начал быстро что-то чертить поверх него красным мелком. Эолет кивнул и ещё раз быстро обвёл руками тело Келегорма.
Потом они ушли. В комнате было жарко: Келегорм был совсем раздет, Элеммакил попытался укрыть его, но тот простонал: «не надо… убери…» и снова потерял сознание. Элеммакил встал на колени у его постели; прижался губами к его влажному, искусанному от боли, окровавленному рту, потом взял его руку, тихо ойкнул — сломанный, зазубренный ноготь Келегорма оцарапал ему ладонь, положил голову
— Мама, — Рингил тихо постучался в дверь, — как отец?
— Он спит, — ответил Элеммакил.
Элеммакил прикрыл всё-таки Келегорма и вышел. Сын обнял его и спросил:
— Что они там делают? Говорят, чтобы я вышел и не пытался помочь.
Элеммакил заглянул в мастерскую.
Он раньше видел, как два Эола работают вместе, но сейчас понял, что до этого момента они просто развлекались, или уча Рингила, или объясняя что-то Маэглину. Выглядело это жутко: было похоже, как будто это действительно одно существо, у которого почему-то четыре руки и две головы. Их тонкие пальцы выгибали щипцами железные стержни, сплетали проволоку; на его глазах возникло что-то вроде клетки.
— Шить-то я не умею, — сказал Эолет, как будто самому себе.
— Но Натрона мы звать не будем, — усмехнулся Эолин и достал из-под стола рулон толстой ткани, которую они использовали для тряпок; Эолет одновременно взял ножницы. Элеммакил понял, что столетия жизни рядом с Натроном (про Натрона он слышал от Маэглина и сам видел его несколько раз) не прошли даром для Эола: Эол владел иглой если и хуже Натрона, то в любом случае лучше, чем Аредэль. Только сейчас он осознал, что-то, что делают близнецы — это корсет для Келегорма: раньше он не видел таких вещей, но догадался, для чего он нужен.
Вечером Эолет, опять-таки через Маэглина, позвал на помощь целителя-человека по имени Харатор, который лучше разбирался в такого рода травмах. Тот посоветовал, помимо корсета, закрепить руки и ноги больного в определённом положении. Элеммакилу было очень тяжело смотреть на связанного Келегорма: ему было страшно, что тот больше не сможет терпеть своего беспомощного положения и сойдёт с ума. Он не знал, что тогда делать.
Келегорм очнулся и почувствовал, что его тело связано и сдавлено со всех сторон, что у него привязаны и ноги, и руки. Он дёрнулся было, но, открыв глаза, увидел лицо Элеммакила, который улыбался ему.
— Лежи спокойно, — сказал Элеммакил. — Это всё, чтобы кости быстрее срослись. Выпей ещё лекарство, — Элеммакил поднёс к его губам ложку.
— Ну зачем я тебе, — прошептал Келегорм.
— Да ладно, — сказал Элеммакил, и, слегка покраснев, поцеловал его в лоб. Он встал и подошёл к очагу. — Ты хочешь есть?
— Да. Наверно. Хочу… Элеммакил… Сейчас… после всего… Элеммакил… не бросай меня, пожалуйста.
Келегорм и сам не понимал, как смог это сказать, но сейчас беспомощность оказалась ещё более полной, чем когда-либо, и теперь он был уже не среди братьев, а среди чужих; Элеммакил и Рингил остались единственными близкими ему существами в целом мире, и ужасно было сознавать, что у них обоих нет никаких причин любить его.
— Нет, что ты, — ответил Элеммакил. — Конечно, нет.
Элеммакилу пришлось устроиться спать на скамейке у очага — повязки, которые фиксировали руки и ноги Келегорма, мешали лежать с ним на одной постели. Келегорму было безгранично одиноко:
«Что же это со мной, — подумал Келегорм. — Считай, ничего хорошего в жизни не сделал. Только вот стал слугой Моргота. Откуда эта глупая самоуверенность? Почему я потащил братьев в Дориат? Зачем…?».
Он вспомнил, как холодно сказал Мелькору что нет, в конце декабря он не сможет выполнить его поручение, не объяснив, почему. Мелькор развёл руками и сказал, что тогда они увидятся в следующем году; Келегорм теперь, вспоминая его насмешливый взгляд, подумал, что он означал: «Конечно, давай-давай, убей Диора, разори Дориат — да, это как раз то, что мне нужно, я даже не должен специально приказывать этого — это и есть твоё поручение, Келегорм, как же хорошо, что ты сам догадался!».
Келегорм повернул голову, тяжело вздохнул; прядка волос попала в рот и он с трудом выплюнул её — шевельнуть рукой он не мог. Волосы… Он горько усмехнулся.
Келегорм знал, почему у него такие волосы.
Он вспомнил Тирион, вспомнил каких-то черноволосых девочек, с которыми бегал по площади, вокруг башни Миндон Эльдалиэва; вспомнил, как над ним смеялись — они всё время скрывались за поворотом. «Ты что, тэлери?», «У тебя волосы, как из морской пены», «Почему ты не ушёл на Таникветиль с другими ваньяр?», «У тебя волосы, как сухая трава, они не шуршат, когда ты их заплетаешь?»; наверное, говорили и что-то более обидное. Наконец, он устал и пошёл прочь, вверх по белоснежной лестнице по склону холма. Одинокая слезинка покатилась по его щеке. Отец не сочувствовал ему; он осмелился заговорить на эту тему только однажды, и Феанор сказал: «У тебя волосы моей матери».
Внизу, у него под ногами, шелестела серебристая листва Галатилиона, светлого древа Валар. Он оглянулся — рядом, у стены, было другое дерево, небольшое; он поднял глаза и увидел на верхних ветвях крошечные зелёные завязи плодов. Внизу дерево ещё цвело огромными кистями золотых цветов, но их оставалось уже немного, опавшие цветы лежали на земле; ещё живые, яркие лепестки были похожи на спящих птиц.
Среди цветов стояла на коленях девочка. Она не была похожа на соседских девочек, носивших алые и синие одежды с кружевной серебряной вышивкой; на ней было простое коричневое шерстяное платье, а волосы были перевязаны узорчатой чёрной косынкой. Девочка горько плакала, её большие, тёмные глаза покраснели от слёз; в руке у неё была небольшая деревянная лопатка. Она вырыла яму в корнях дерева и бросала в неё лепестки.
— Что ты делаешь? — спросил он.
— Цветы, — ответила девочка. — Они умерли. Они больше не возродятся. Бедные цветы. Их нужно предать земле. Ты ведь не знаешь, как это делается. Тебя мне тоже жалко, Туркафинвэ… Очень жалко. Все смеются над твоими белыми косами…
Прямо на ладонь ей опустились три оранжево-золотистых лепестка, полупрозрачных, как крылья сокола на свету, и она тут же бросила их в яму.
Ему почему-то стало неудобно.
— Да ничего особенного. Ну подумаешь, белые волосы. А Майтимо вообще рыжий. И что плакать из-за цветов? Когда малинорнэ отцветают, на них вырастают орехи. Разве это плохо?