Ловкачи
Шрифт:
— То есть диадему, ты хочешь сказать? — поправил его Хмуров, невольно улыбаясь вдруг появившемуся в этом услужливом человеке оживлению.
— Чи диадему, чи корону — увше равно? Я могу для яснего вельможнего пана и диадему, и корону…
— Ну, ладно. Ничего этого мне не нужно, а ты…
— Як же уж не нужно, когда сами сейчас приказывали…
— Не горячись и слушай меня внимательно. Я тебе сразу сказал, что мне нужно. Поезжай и, если можешь, привези мне каких-нибудь безделушек на выбор. Вперед говорю тебе, что ни диадем, ни ожерелий, ни
— В минуту, — ответил фактор и из-за двери еще прибавил: — Чрез полчасика будет увше!
— Жарь! — крикнул ему вслед Хмуров, которому от задуманной новой плутни стало вдруг особенно весело.
Он посмотрел на свои богатые, массивные золотые часы, купленные тотчас же по получении денег от Мирковой, и принялся за газеты. В это утреннее время никто из знакомых не мог к нему прийти, и он был спокоен, что ему не помешают. Он рассчитывал, что Леберлех пробегает, по крайней мере, с час. Но добрый, услужливый Мойше сам спешил более его и, весь запыхавшийся, едва переводя дух и от волнения, и от беготни, уже через сорок минут стучался к нему в номер.
— Ну что, принес? — окликнул его из гостиной Хмуров.
— Привез, ясний пане, привез все, что велели. Только пшепрошем, ежели тут…
— Да войди сюда, что ты там бормочешь? Ничего не пойму.
Еврей вошел.
Его сморщенное лицо, на котором каждый опытный глаз давно бы прочитал неусыпные заботы, лишения аскета и безусловную трезвость, выражало теперь и огромную радость, и все-таки страх или опасения за окончательные результаты начатого гешефта.
— В чем дело? — переспросил его еще раз Хмуров, едва он успел войти.
— Все привез, ясний пане…
— Ну, покажи.
— Там со мной еще одно лицо…
— Кто такой?
— Там приехала одна старая еврейка, что торгует золотом, бриллиантами…
— Так где же она?
— А чи ей можно войти? — спросил несколько боязливо Мойше, видимо давно привыкший к грубым и часто циничным окрикам своих клиентов.
— Отчего же нельзя?! Зови ее сюда!
Ответ словно пушечный выстрел подействовал на Мойшу. Он не вышел, даже не выбежал из гостиной, а его точно выстрелило из комнаты. Через полминуты он уже вводил сюда пожилую женщину в парике, с сафьяновым мешком вроде саквояжа в одной руке и с довольно объемистою шкатулкою, к которой были приделаны ручки для ношения, — в другой.
Старуха поклонилась Хмурову и молча, не произнося ни единого слова, остановилась у двери за фактором.
— Что ж, — сказал Хмуров, — пусть покажет. Какие у вас вещи? — обратился он тут же непосредственно к ней.
Старуха переглянулась почему-то с Леберлехом, точно спрашивая его взором, не рискованно ли открывать свою сокровищницу? Он же замотал головой, замигал с неимоверною учащенностью глазами и что-то ей пробормотал такое, чего не понял Хмуров, но что, по его мнению, звучало очень забавно. Тогда старуха подошла к столу и поставила на него свои обе ноши.
Она
Медленно и неоднократно вскидывая глазами то на Хмурова, то на Леберлеха, повиновалась она последнему. Когда же шкатулка была открыта, Хмуров невольно вскрикнул от удивления.
Без футляров, а в особо устроенных углублениях здесь были собраны ожерелья и другие украшения из бриллиантов, представлявшие в общей сложности действительно весьма крупную стоимость. Однако, опомнившись, Хмуров сказал:
— Ведь я говорил тебе, что мне нужны безделушки, а не такие вещи. Куда мне все это?
— Може, ясний вельможный пан пожелает и это купить? — все-таки спросил Леберлех.
— Нет, не пожелаю.
— Тут есть и недорогие ожерелки, все на две тысячи рублей…
— Все равно не возьму…
Леберлех обратился к старухе.
— Покажь, — сказал он ей, — ожерелок на две тысянцы рублев…
Она вынула одно из них и протянула Хмурову, но он даже рассердился.
— Говорю вам обоим, что не надо мне этого! — воскликнул он. — Откройте, саквояж и покажите, что там у вас есть?
Медленно, осторожно прибрала еврейка ненужное ожерелье обратно, заперла шкатулку и тогда уже взялась за саквояж. В нем хранилось множество футляров, крытых и бархатом, и кожею, с огромным выбором ювелирных изделий.
"И как только такая старая еврейка, — подумал невольно Иван Александрович, — не боится ходить по городу со всеми этими драгоценностями? В одной шкатулке у нее, на худой конец, наберется бриллиантов тысяч на полтораста".
Между тем и старуха, и Мойше Леберлех поочередно раскрывали футляр за футляром, расставляя вещи для выбора на огромном круглом столе.
К тому, что нравилось, Хмуров приценивался, причем внутренне сознавал, что все было куда дешевле, нежели у ювелиров.
Наконец, остановившись на хорошеньких бирюзовых серьгах с брошью, усыпанных кругом крупными розами, он спросил:
— Ну вот что: говорите самую последнюю цену, против которой уступки уже быть не может, чтобы мне не торговаться?
— Двести рублей.
— Хорошо. Я это беру.
Оба, и торговка, и Леберлех, чрезвычайно обрадовались, но начали снова приставать со своими предложениями.
— Може, ясний пан, еще цо возме? Може, бронзелетки альбо перстенек? Може, ожерелок? За ожерелок не дрого, две тысянцы рублев…
— Ничего больше не возьму и прошу меня теперь оставить в покое, — строго сказал Хмуров. — Деньги, двести рублей, я отдам завтра Леберлеху. Можете идти.
Старуха медленно укладывала обратно вещи, предварительно вглядываясь в каждую из них, точно опасаясь — не подменили ли ее? Мойше ей что-то нашептывал быстро-быстро на своем жаргоне, и в тоне его скороговорки слышалось желание в чем-то ее убедить или успокоить.