Ловкачи
Шрифт:
"Давно невесте все известно. Сама обязала меня хранить тайну и сама хлопочет о моем разводе. Подробности письмом".
— Так вот оно что! — почти вслух воскликнул удивленный Огрызков. — Понятно теперь, почему она мне прямо заявила, что никакие сообщения об Иване Александровиче ею приняты не будут! Она все знала, и я не мог сам об этом ранее догадаться! Я поддался глупости этого Савелова, который всегда во все сует нос и со всею своею проницательностью творит ошибку за ошибкою. Дело теперь ясно как Божий свет; давно Хмуров во всем признался очаровательной вдовушке, чем, может быть, и тронул наиболее ее сердце. Вот она и взялась
Таково было впечатление, произведенное на Огрызкова остроумным ответом, вышедшим из-под пера двух отъявленных плутов.
Но Сергею Сергеевичу этого было мало. Вообще не особенно-то симпатизируя Савелову, а по внутреннему своему, далеко, впрочем, не глубокому и не вдумчивому, убеждению считая Хмурова и молодцом, и достойным всего лучшего, он с нетерпением ожидал на другое утро приезда Савелова и даже проснулся по этому случаю ранее обыкновенного.
Но и Степан Федорович не замедлил явиться. Он приехал ровно к десяти часам, как было условлено, и на этот раз застал Сергея Сергеевича уже за утренним кофе.
На столе красовался изящный сервиз, в корзине — разнородный, только что испеченный белый хлеб, потом прекрасное сливочное масло. Для ожидаемого гостя предупредительно поставлен был стакан, тогда как сам Огрызков пил всегда из огромной чашки, даже больше бульонной.
— Ну-с, Сергей Сергеевич, — повторил, входя и здороваясь, Савелов свой вчерашний вопрос в цирке, — есть ответ?
И тут только, опустив взор, он заметил лежавшую на столе около чашки Огрызкова телеграмму. Но Сергей Сергеевич уже протянул к ней руку и, передавая ее гостю, сказал:
— Вот ответ, и как оба мы сами об этом не догадались, ума не приложу?
Совсем другого ожидал Савелов.
Прочитав депешу, он как-то растерялся, вдруг осунулся, и разом побледневшее лицо его выразило не только удивление, а прямо-таки пристыженность.
Огрызков преспокойно налил ему стакан кофе, подвинул к нему сливки, булки и масло и заговорил тоном неподражаемого глубокомыслия:
— Меня не то удивляет, что Миркова давно об этом знала, что она, как говорят французы, "была в секрете"; нет-с! Я удивляюсь, как это мы оба, все-таки не дети и знающие женщин вообще, не могли ранее догадаться, почему она не допускает к себе никаких слухов о своем избраннике? Дело между тем вот как просто! Теперь для нас многое и многое объясняется совсем иначе.
— Но чем, чем только он ее обворожил? — в каком-то отчаянии воскликнул Степан Федорович.
— Это уже вопрос совсем другого рода, mon cher! — ответил Огрызков и пустился в подробное разъяснение своего взгляда на женщину вообще и на Миркову в особенности.
XXI
В ТЕЧЕНИЕ ВРЕМЕНИ
Ответ Хмурова, таким образом, действительно оказался удачным. Но чтобы самому в этом убедиться, он пошел, так сказать, навстречу событиям: он прождал два дня не без тревоги каких-либо новых вестей от Огрызкова или, пожалуй, прямого запроса от Мирковой, совершенно основательно полагая, что Зинаида Николаевна, если только ей все-таки доложат о циркулирующих слухах, обратится к нему первому за разъяснениями.
Но все было тихо и спокойно. Огрызков, по-видимому, терпеливо выжидал обещанного в телеграмме подробного письма, а от Мирковой никаких известий или запросов
Тогда-то Иван Александрович и послал своего рода вызов, так как тревога и опасения все-таки не покидали его.
Он всегда любил краткость телеграфных объяснений и на этот раз послал Зинаиде Николаевне следующего рода запрос:
"Невыразимая тоска, словно горькое предчувствие несчастия, гложет сердце.
Ради Бога, успокойте меня, не случилось ли чего?
Jean".
Она любила, когда он рассказывал ей, что этим именем, бывало, называла его мать, никогда не говорившая с ним иначе как по-французски. Потому-то в письмах своих к Мирковой и даже в телеграммах подписывался он так.
Его тревожный запрос доверчивая женщина, в действительности ничего не слышавшая определенного, приняла за тоску по ней, за любовную истому в разлуке и, глубоко тронутая, поспешила ответить:
"Ничего не случилось, здорова, конечно, скучаю ужасно и жду возвращения".
Ему это только и нужно было. Опасность миновала, стало быть, ответ, посланный по научению Пузырева и с своею собственною прибавкою, имел желанное воздействие.
Конечно, он продолжал писать Мирковой, как глубоко тоже, с своей стороны, он страдает в разлуке, а Огрызкову на другое же утро отправил длиннейшее послание с целой историей на романической подкладке, причем главная цель письма заключалась в том, чтобы Сергей Сергеевич отнюдь не вздумал затрагивать перед Зинаидой Николаевной этого щекотливого вопроса, так как вся гордость ее будто бы в том состоит, чтобы добиться развода для него в секрете от кого бы то ни было. Затем жизнь продолжалась все та же. Жизнь вне каких-либо возвышенных целей, пошлым идеалом которой служили одни только эпикурейские наслаждения. Ради них можно было жертвовать всем, не только своим, но в особенности чужим.
В Варшаве, как, впрочем, и везде, Хмуров с обычною легкостью завязывал знакомства в кругу тех людей, которые пользовались популярностью по клубам, театрам и трактирам.
Внутренней домашней, то есть семейной, жизни, с ее тихими, но возвышенными радостями, с благородством ее целей, он не признавал.
Он ставил выше всего раболепное поклонение суетящихся перед ним ресторанных слуг, обильную еду с обильными возлияниями, развязывающими даже неговорливый язык; он любил зрелища, толпу нарядную и фешенебельную с виду, судя по туалетам, по внешности, и ненавидел толпу серую, простонародную, праздничную, ищущую в воскресные дни развлечения после недельного тяжелого труда и слоняющуюся по улицам непривычной к прогулке поступью.
Хмуров писал Мирковой в Москву, что болезнь его дяди осложняется, дабы только затянуть время, и вскоре вновь вошел в обычную свою жизнь.
Пословица говорит: "На ловца и зверь бежит". В данном случае она во всех отношениях оправдалась: Иван Александрович чего искал, то и нашел. Без женщин для него не могло быть полного блаженства, и он завел знакомство, развлекавшее его, в образе пикантной и даже весьма хорошенькой балетной танцовщицы Брончи Сомжицкой.
Бронча Сомжицка только что была покинута одним из поклонников, выехавшим к месту своего нового назначения. По духу, по грации, по обворожительному шику и уменью одеваться Бронча Сомжицка была чистокровной варшавянкой и гордилась этим, сознавая себя — впрочем, недаром, за исключением одной маленькой подробности, о которой из скромности умолчим, — ничем не хуже парижанки.