Ловкачи
Шрифт:
Кругом в поздний ночной час все было тихо, и только однообразный плеск морской волны о гранитный берег говорил о равнодушии великой стихии ко всем горестям и болям людским….
Пузырев сидел у лампы с темным колпаком и ожидал развязки.
Но она и в эту ночь еще не наступила, хотя иногда больному, видимо, становилось до того тяжко, что казалось, агония уже началась.
Утром Пузырев что-то написал пером на лоскутке бумажки и с написанным пришел к домовладельцам.
— Я не могу ни на минуту оставить моего друга, — сказал он, — но вот
— Просьба к нам? — переспросили в один голос Любарский и его жена.
— Прочитайте.
Они развернули листок, и вот что там значилось:
"Варшава,
"Европейская гостиница".
Ивану Александровичу Хмурову. Приходится плохо, совсем конец. Если умру, домовладельцы Любарские перешлют тебе свидетельство и другие документы.
Пузырев".
И тут же он передал им довольно объемистый пакет, впрочем незапечатанный.
В удивлении взял его в руки Любарский и вертел, не зная, что с ним делать?
XXVI
ОТЪЕЗД
В пакете лежал страховой полис на имя Ильи Максимовича Пузырева с бланковою надписью, сделанною тою же рукою, которою была написана телеграмма, еще какой-то запечатанный конверт, адресованный тому лицу в Варшаву, что и депеша, и, наконец, записка следующего содержания:
"Покорнейше прошу господ Любарских, наших домовладельцев в Ялте, в случае кончины моей немедленно же отправить прилагаемый страховой полис общества "Урбэн" и письмо в город Варшаву, на имя Ивана Александровича Хмурова, проживающего там в "Европейской гостинице".
Илья Максимович Пузырев".
Прочитав эту записку, Любарский склонил голову в знак согласия, а потом спросил:
— Как провел ночь ваш друг?
— Ужасно, — ответил с глубоким сокрушением. Пузырев. — И он, и я имели покой только до полуночи и с тех пор глаз не сомкнули. Но я боюсь оставлять его одного. Пожалуйста, распорядитесь сейчас же насчет депеши, вот деньги; а я должен вернуться к нему.
— Вы ждете к себе доктора? — спросил участливо Любарский, провожая гостя до дверей.
— Да, Иван Павлович хотел быть.
Но ни в этот день, ни даже в последующий Страстин еще не скончался. Врач, действуя на успокоение больного, доставлял ему некоторый отдых и сем давал силы дольше бороться с ужасною, неизлечимою болезнью.
Пузыреву поминутно казалось, что наступила агония, но хриплое дыхание и полузабытье больного были в прямой связи с его ужасными страданиями.
Из Варшавы на телеграмму не было получено ответа. Впрочем, это нисколько не тревожило Пузырева: он вполне понимал, что на подобную депешу Хмурову было бы трудно отвечать что-либо.
Любарские, все более и более располагавшиеся к настоящему Пузыреву за его подвиг дружбы и самоотвержения, теперь уже сами искали случая поговорить с ним и сказать ему при каждой беглой встрече хоть слово утешения.
— Вам самим
— О нет! Ему, к несчастию, нельзя выехать из Варшавы, — отвечал тоном глубокого сожаления Пузырев. — Не то бы он действительно во многом мне помог.
— Вам надо взять сиделку, — уговаривали они его еще.
— Зачем? — как-то безнадежно и беспомощно отзывался Илья Максимович.
— Как зачем? Чтобы отдохнуть. Ведь на вас лица нет.
— Я отдохну потом, после печальной развязки. Когда все будет кончено, я уеду за границу… А пока он просит не отходить от него.
Таким образом, Пузырев исподволь подготавливал их ко всему.
Прошло еще несколько дней, крайне томительных для всех.
Однажды Пузырев заснул в кресле, до того он был переутомлен, как вдруг ему приснился страшный сон: все вокруг сохраняло ту же обстановку, и больной по-прежнему лежал на своем смертном ложе, тяжело дыша и молча страдая. Та же лампа слабо освещала комнату, и по временам Пузырев будто бы продолжал поглядывать на Страстина. Но вот Григорий Павлович на локтях приподнялся, сел, спустил ноги с постели, встал и молча, не произнося ни звука, вышел из комнаты…
Пузыреву казалось, что он видел удалявшегося Страстина, до такой степени ясен был сон, и в страшном испуге за безумный поступок больного он громко вскрикнул…
Вскрикнул и проснулся…
Все тихо было в комнате. Так же горела лампа, слабо освещая больного в постели, и Пузырев не мог сразу понять, долго ли он так проспал?
В первую минуту он был в состоянии одно только ясно себе усвоить, а именно что больной никуда не ушел, что он продолжал лежать тут, перед ним, тихо и неподвижно и что то, стало быть, ему только приснилось.
Но, успокоенный, он стал вглядываться в Страстина, и вдруг озноб быстрою, ледяною струйкою пробежал по его плечам, по спине, по всем жилам.
Григорий Павлович лежал слишком тихо, слишком неподвижно, причем ноги его под одеялом настолько вытянулись, что он теперь казался куда длиннее обыкновенного.
Чувство страха, удвоенного беспокойством и уже подступившими угрызениями совести за то, что он проспал его последние страдания, еще увеличилось в Пузыреве, и он кинулся к кровати, взглянув прямо в бледно-зеленоватое лицо Страстина с заостренным носом, схватил его за руку…
Но рука была как лед и так тяжела, что, казалось, не было никакой силы ее поднять.
Тогда Пузырев крикнул:
— Страстин! Григорий Павлович! Что с вами? Очнитесь, откликнитесь!
Но труп не откликался, и в слабом освещении лампы казалось только, будто бы по этому восковому лицу теперь блуждала едва приметная улыбка облегчения и примирения со всем перенесенным, со всем пережитым.
И смысл этого несколько загадочного выражения лица покойника Пузырев все-таки понял…