Ловушка для волшебников
Шрифт:
— За Сайкса! — вырвалось у Говарда.
Чтобы успокоиться, он запихнул в рот еще пирожок — тот и правда был повкуснее, мягкий и с шоколадом.
— Так, истинно, но он ли предок ваш — не знаю точно, к своему прискорбью, — невесело отозвался Хатауэй. — Как вам уже известно, заточен я в этом городе, к нему давно прикован, и записи мои, подобно мне, бессильны выйти за его пределы. Одна надежда, что потомство Уилла завесу приоткроет этой тайны… — Он стал водить пальцем по ветвям родословного древа, нарисованного в книге. — Уилл пределов града не покинул, здесь жил и рос, разбогател изрядно, и Манипенни отпрыски плодились, фамилия дошла до
— Еще чего! — хором вознегодовали Катастрофа и Говард.
Катастрофа от возмущения так вскипела, что по рассеянности даже отхлебнула вина. Брови у нее поползли вверх.
— Теперь стало вкусно! — воскликнула она. — Да оно же как земляника!
Говард подметил, что Хатауэй улыбнулся краешком рта.
— А вот сыскалось то, о чем я думал. Да, ваша матушка и правда нам сродни. Читаю, Катриона Манипенни и Квентин Джослин Сайкс… так, сочетались браком… от Рождества Христова в год такой-то… О детях речь… — Тут зеленоватые глаза Хатауэя озадаченно уперлись в Говарда, и он поспешно опустил взгляд в книгу. — Извольте: Говард Грэм, Коринна Милдред Долорес, — дочитал он. — Все верно.
— Почему вы так поглядели на Говарда? — насторожилась Катастрофа.
— Как?
— Удивленно, вот как! — ответила Катастрофа. — Там написано что-то не для детей, да?
Хатауэй слегка покраснел и озабоченно покачал головой.
— О, что вы, право, — отозвался он. — Все в записях моих благопристойно, однако если благородным вашим родителям молчать угодно было, и мне негоже нарушать молчанье…
— В чем дело? — напрямик спросил Говард.
— Не думайте, о Говард Грэм, худого! — удрученно произнес Хатауэй. — Напротив, здесь о добром сердце речь. Так батюшка и матушка скрывали, что вы — дитя приемное? Иль нет? Пока что этой тайны не открыли?
— Нет, — пробормотал Говард.
Земля ушла у него из-под ног, голова пошла кругом. Еще бы, вдруг оказывается, что ты совсем не тот, кем себя считал! И непонятно, кто ты вообще.
Хатауэй смотрел на него сочувственно и встревоженно, но Говард отвернулся — ему не хотелось никого видеть.
— Подумаешь, секрет! Я давно знаю! — Катастрофа то ли облегченно выдохнула, то ли насмешливо фыркнула. — Мне мама однажды про это сказала, когда я ее укусила. Сказала — жаль, что она не могла меня выбрать, как выбрала Говарда. Она… — тут Катастрофа смущенно порозовела, — она сказала: был бы выбор, она взяла бы другую девочку.
— Что же ты молчала?! — воскликнул Говард. — Извини. — Катастрофа опустила голову. — Мама велела не говорить, она знала, что ты расстроишься.
— Еще глоток вина — вот мой совет, — мягко произнес Хатауэй. — Поверьте, ваши чувства всей душой я понимаю, ведь и сам не раз я слышал от семейства своего: подкидыш ты и нам чужая кровь, уж очень ты иных манер и нрава.
Говард послушно глотнул пряного вина, — правда, он не очень-то верил, что от этого ему полегчает. Хатауэй поглядел на струйку песка, которая сеялась в нижнее отделение часов.
— Смотрите, ваше время истекает, — сообщил он. — Увы, пришельцев из другой эпохи могу принять я лишь на час, а дольше вам, дети, оставаться здесь опасно.
— Почему? — не поняла Катастрофа.
Хатауэй грустно улыбнулся и на секундочку стал похож на Арчера.
— Чем дольше в прошлом гости остаются, тем больше
Катастрофа недоверчиво вытаращилась на Хатауэя.
— Я по себе сужу — я сам открыл закон печальный сей. Мой горек опыт: два года в прошлом как-то я провел — и в настоящее вернулся дряхлым старцем. А вы еще стремительней стареть там будете. Не вышло бы несчастья! С тех пор я в прошлом столько прожил лет, что к вам мне путь заказан: там меня уже в живых не будет, полагаю.
— Вы так и сидите в прошлом и вам не обидно? Вам нравится? Сколько вы уже тут живете? — спросила Катастрофа.
Хатауэй пожал плечами:
— Тому уж тридцать лет, как поселился я в прошлом — и ко многому привык. Я счастлив здесь, хотя порой, признаюсь, скучаю я по прежней жизни, но все устроил так, чтоб управлять отсюда тем, чем должен в вашем веке, и знать, что там у вас сейчас творится, и слать гонцов, и получать известья. Кривить душой не буду: кабы знал, как старость на меня набросит сети, я тех двух лет бы в прошлом не провел. Дивлюсь я и гадаю, как Вентурус, мой брат, в грядущем поселиться смог, как там ему живется? Я не знаю.
— Где-где? А-а, в будущем? Но в будущем не живут, так не бывает! Оно ведь еще не случилось! — возразила Катастрофа.
— Мне мнится, что Вентурус не забрел в грядущее далёко, он не я. Ведь я отправился на несколько столетий назад, а он — на век, никак не больше, — задумчиво сказал Хатауэй. — Мы, правда, с ним давненько не видались.
— А зачем вы тогда на целых два года полезли в прошлое? — полюбопытствовала Катастрофа.
Под разговор она, сама того не замечая, почти что опустошила кружку, земляничное вино ударило ей в голову, и она расщебеталась. Ей было хорошо, как никогда в жизни, ее переполняла любовь к славному и милому Хатауэю, теплая, как сонный пушистый кот. Хатауэй с самого начала понравился Катастрофе, а уж теперь, когда он оказался вроде как ее дедушкой, — и подавно.
— Зачем? — переспросил Хатауэй и якобы в задумчивости отодвинул кружку подальше от Катастрофы. — Ответить можно так: в своем семействе я издавна считался чудаком, сестер и братьев вечно сторонился. Сказать так можно, только это будет не истина, а правды половина. Чудак иль нет, а я неплохо ладил с тремя из младших, но потом случилось мне с Торкилем повздорить не на шутку. Гремел он громом, молнии метал…
— Торкиль ссорится совсем как я! — перебила Катастрофа. Она сидела, изо всех сил выпрямив спину, и возбужденно сверкала глазами. — Я тоже громомечу… гремлю, только не нарочно. А никто не понимает, что я не нарочно, — обидно до ужаса!
Хатауэй улыбнулся.
— Вина, пожалуй, хватит юной леди. Теперь спросить мне надо кое-что у брата вашего. — Было ясно, что обсуждать Торкиля он не намерен. — Какой, скажите, цели слова, числом две тысячи, должны служить, в чем их секрет и примененье?
Услышав вопрос, Говард вышел из оцепенения, смущенный добротой Хатауэя, который дал ему время прийти в себя.
— Я думал, вы сами знаете, — растерянно ответил он. — Это же вы заставляли папу их писать!
— Вы заблуждаетесь, увы, мой гость дотошный. — Хатауэй покачал головой. — Признаюсь: покривил и я душою, подумав, что обманом я быстрее заполучу образчик слов. Посланье хитроумное отправил, тщась лестью и угрозами добиться того, чего хотел. Но если б ведал, сколь нрав у Квентина суровый и упрямый…