Ловушка горше смерти
Шрифт:
В трубке прозвучал короткий смешок.
— Вы, однако, довольно предприимчивы. Но меня, во всяком случае, это ни к чему не обязывает. Надеюсь, вы помните все, что я сказала вам вчера вечером.
Так вот — ничего не изменилось, Марк Борисович. Лучшее, что вы могли бы сделать, — это сейчас же отправиться домой и заняться своими делами. И оставьте Манечку в покое. Она спит и видит, как бы поблагопристойнее устроить мою семейную жизнь. Придется ей пережить и это разочарование.
— Кто это — Манечка? — спросил Марк, оттягивая время, чтобы пустой
— Моя мать. У меня нет времени, я звоню из автомата.
— Скажите, Лина, вы уже закончили работу?
— Да. Сегодня нас отпустили раньше. Но это не значит, что я собираюсь домой.
— Где вы находитесь?
— Зачем вам это, Марк? — Отчество было отброшено, и он отметил это с удовлетворением.
— Я хочу увидеться с вами.
— Но зачем, что вам нужно от меня?
— Я все объясню. Буду признателен, если вы уделите мне каких-нибудь полчаса. Так где вы? Помолчав, Лина проговорила:
— Ну что же… Минут через сорок я буду у «Новослободской». Но твердо обещать не могу. Все может измениться.
— Тогда до свидания. Я успею…
Ответом ему были короткие гудки.
Опуская трубку на рычаг, Марк ощутил, как сильно и ровно бьется его сердце. Очень давно он не испытывал такого подъема, — Мария Владимировна! — окликнул он женщину. —Я, к сожалению, вынужден откланяться. Не найдется ли у вас клочка бумаги? На случай, если мы с вашей дочерью разминемся, я хотел бы оставить записку.
Мать Лины протянула Марку тетрадный лист. Лицо ее вспыхнуло горячечным румянцем, когда она произнесла:
— Вы должны быть снисходительны к Полиночке, Марк Борисович. Это особый характер. Даже я не могу предсказать, как она поведет себя через минуту. Мне следует извиниться.
— Что вы такое говорите, Мария Владимировна! — энергично запротестовал Марк. — Это я должен просить у вас прощения, свалившись вам на голову ни с того ни с сего…
— Нет. — Женщина выставила ладонь и затрясла кудряшками. — Не делайте этого. К тому же вам следует поторопиться.
Марк склонился над бумагой и написал буквально следующее: «Если мы не встретимся, я позвоню. Надеюсь, у вас все в порядке. Марк».
Не сворачивая записку, он придавил ее уголок бутылкой вина, простился и, на ходу застегивая плащ, поспешил на улицу.
По пути к метро он несколько раз пытался остановить машину, но, как назло, все они проносились мимо, разбрызгивая лужи, — начался дождь. Фонари горели редко, и щегольские башмаки Марка скоро промокли. Времени оставалось в обрез. Когда же он оказался на платформе станции и два поезда прошли мимо, в депо, Марк понял, что опаздывает. Пересаживаясь на «Курской», он уже был уверен, что опоздал безнадежно, и продолжал поездку из чистого упрямства.
На Новослободской дождя не было. Черный мокрый асфальт отражал полосами цветные огни, по магистрали со змеиным шипением в три ряда неслись машины, однако вокруг здания станции было безлюдно. Марк потоптался, оглядываясь,
Ни один из них не работал, тут тоже не было ни души, но когда он уже разворачивался спиной к ним, готовый уйти, его окликнули:
— Где же ваши пресловутые розы, Марк Борисович?
— Лина, вы? Что вы здесь делаете?
— Ведь вы явились с розами? Где же они? Манечка мне по телефону не дала слова сказать. Прибыл-де благоухающий господин, разодетый, как путешествующий по Европе арабский принц, и ждет не дождется. — Она хрипловато рассмеялась. — Что-то я его не вижу.
Марк с облегчением вздохнул. Лина стояла, опираясь плечом о железный ставень киоска, промокшая насквозь. Отсыревшие пряди ее волос липли к щекам, словно беря лицо в раму, отчего оно казалось похудевшим и еще более сосредоточенным. Губы, крупноватые для этого лица, но отменно вылепленные, казались почти черными в ртутном свете фонарей.
— Розы на столе, — сказал Марк. — Рядом с телевизором. — На миг ему явилась обстановка жилища этих двух женщин, и сердце у него противно защемило.
— В вашу комнату меня не пустили.
— И правильно, — весело согласилась Лина. — По мнению Манечки, в таком бедламе может жить только человек, поставивший на себе крест. Я и есть этот человек, поэтому у нас с ней столетняя война.
— Вы? — изумился Марк. — Как это может быть?
— Очень просто, — отвечала Лина. — Пойдемте куда-нибудь. Я стою здесь уже бог знает сколько времени и совсем замерзла. К тому же с крыши капает.
Только не надо этих машин. Я люблю пешком.
— Хорошо. — Марк отступил на шаг. — Я тоже вообще-то. Могу я предложить вам руку, Лина? Вам будет легче идти.
— Почему бы и нет? — Девушка положила ладонь на предплечье Марка, и он почувствовал, что она слегка дрожит.
Они спустились по Каляевской к Садовому кольцу, пересекли его и свернули направо, в сторону площади Маяковского. По пути все было закрыто, ни одной сносной забегаловки, где можно было бы обогреться и глотнуть чего-нибудь горячего, однако Лина и виду не подавала, насколько продрогла. В конце концов, когда они уже выходили на площадь, Марк свернул к «Софии». Сплошные стеклянные двери были заперты, за ними маячила чугунная фигура швейцара, которого безуспешно атаковали несколько подвыпивших молодых людей. В стороне с отсутствующим видом переминался с ноги на ногу милицейский старшина, ожидая развития событий.
Властным жестом раздвинув молодых людей, Марк приблизился и взялся за плоскую ручку двери, при этом рукав его плаща вздернулся, тускло блеснуло золото в крахмальной манжете. Постояв так мгновение, он скупым движением поманил швейцара, и тот, словно гвоздь к магниту, притянулся изнутри к створке.
Марк поднял два пальца, швейцар кивнул и приоткрыл ровно настолько, чтобы крупная, плотная на ощупь купюра легла в его потную ладонь. В следующее мгновение Марк с Линой оказались в теплом, насыщенном густыми запахами холле.