Ловушка Пандоры
Шрифт:
— Скотина!
Отец развернулся и пошёл к машине, бросив через плечо:
— Она тебя точно нагуляла, сопляк! Не родной ты мне!
— И хорошо! Мне от такого папаши гены не нужны!
— Ублюдок! — зло кинул отец на прощание, садясь, наконец-то, в свой джип и уматывая подальше.
Отец тогда умотал. Потом купил им с матерью двухкомнатную квартиру. Сам же заехал с новой семьей в их большой дом.
Ночами Матфей сидел под маминой дверью и слушал приглушенные рыдания. Он записывал их в памяти, чтобы никогда не простить отцу.
Матфей
Матфей проштудировал весь интернет. Пытался вытащить ее своими силами: заставлял есть, отвлекал, выводил на прогулки. Но с каждым днем делалось все более очевидно, что нужен специалист, и не государственная дурка, а именно нормальный специалист. Но для нормального специалиста требовались нормальные деньги.
Даже тогда Матфей не стал просить их у отца.
Впереди маячило лето, каникулы. Он напряжено соображал, где можно заработать много, быстро и без образования. Матфей хорошо рисовал, но, чтобы этим зарабатывать, сначала нужно сколотить себе имечко в интернете, а на это необходимы деньги и время, которых у них с мамой не было.
Он увидел объявление в интернете, что на стройку требуются работящие и не пьющие, здоровые парни — этот минимум был при нем.
Однако бригадир брать его отказывался, хотя Матфей в свои шестнадцать выглядел довольно взросло. Дядька с большим опытом сразу смекнул, что тот несовершеннолетний, и, если что случится, а на стройке случается часто, хлопот с этим не оберешься. Ему такая ответственность была ни к чему.
Матфей не сдался. Он неохотно, но честно рассказал, что деньги нужны на лечение матери. Бригадир, поколебавшись, через несколько дней все же позвонил ему и принял неофициально, с испытательным сроком, оставив за собой право в случае чего дать Матфею крепкого пендаля.
Эти дни на стройке стали для него адом, но и спасением тоже.
Матфей уставал так, что падал дома замертво. Сутки состояли из работы и сна.
Пыль, грязь, высота, маты. Пот мешается с известью и цементом. Они забиваются в нос, рот, уши. Тело потом зудит, как при чесотке, даже после душа.
Бесконечный шум, так что голова превращается в чугунок, и шаги домой отчеканивают ритм вбивающихся свай.
Солнце палит беспощадно. А в дождь и того хуже — скользко, сыро, зябко.
Матфей продал приставку, крутой телефон, наушники, купленные ему когда-то отцом. Даже фамильные часы — семейная реликвия, подарок отца на тринадцатилетние, передающаяся из поколения в поколение, были сданы в ломбард. Вырученные деньги добавил к заработанному и за два месяца смог накопить нужную сумму, чтобы определить маму в более или менее приличную клинику.
Тогда он повзрослел окончательно и понял: твои проблемы — это твои проблемы. Никто тебе не поможет, если
Маму он на ноги поднял. Она после лечебницы устроилась на работу медсестрой в детский сад и, кажется, была по-своему счастлива.
А что с ней будет теперь?
— Я сына вычеркнул тогда и не скажу, чтоб сильно этим маялся. Время так скоро пролетело, пять лет, как с куста. Тут Света звонит, рыдает… Я ей сначала не поверил, психика у нее подвижная… Он ведь — стальной парень. И вот нет его, скажешь? Не поверю, жить будет во мне.
Отец схватился за цепочку на шее и сорвал с себя крест, вложил его священнику в руку.
— Я просил Его за грехи наказать меня, но не сына. Свечки ставил. Твой Бог глух и жесток! Мне не нужен такой Бог!
Отец, отвернувшись, с трудом поднял грузное тело и, покачиваясь, стал спускаться, глухо напевая под нос: «Черный ворон, что ты вьешься над моею головой…»
Когда отец учил Матфея играть на гитаре, они пели эту песню вдвоем. И еще много хороших, правильных песен пели они тогда. Отец всегда учил его всему правильному и хорошему — всему тому, чему в жизни, оказалось, нет места.
Священник грустно посмотрел на крест и зажал его в кулаке.
— Еще один обиженный на тебя сын, Отче, — пошептал он и перекрестился.
Матфей остался на площадке один, тупо водя пальцами по шероховатым, деревянным перилам.
Еще недавно он хотел, чтобы отцу стало больно. Оказалось, что от отцовской боли нифига не легче. Боль отца свербела, будто была продолжением его собственной.
В груди все сжалось, в глазах защипало. Хотя слезы и являлись прерогативой живых, вопреки всем законам — они навернулись на глаза. Ему оставалось только размазывать их кулаком по призрачной роже.
— Я прощаю тебя, хоть ты и скотина, — прошептал он в себя. — Прощаю…
— Поздновато, но лучше, чем ничаго! — раздался за спиной знакомый голосок.
Матфей развернулся: перед ним стоял Егорушка с блокнотиком и старательно вносил туда пометки. С их последней встречи старик сильно осунулся и вид имел крайне изможденный.
Присутствия Егорушки здесь и сейчас хотелось меньше всего.
— Что тебе от меня нужно? — отстранено спросил Матфей.
— Зато глянь, как сияешь — любо дорого смотреть, — в качестве очередного бреда ответил Егорушка.
— Объясни же мне всё, старый черт? — потребовал Матфей, глотая остатки слез. Боль сменилась привычным раздражением.
Егорушка пристально вгляделся в Матфея, который выжидательно барабанил по перилам пальцами.
— Рано есчо, авось сам до чего дойдешь. Оно ценнее будет, коль сам-то придешь к чему. Только ты бы тут пока не светился, а то сожранькают.
Егорушка спрятал блокнот в карман желтой куртки, и стал выводить какие-то каракули карандашом прямо на перилах, рядом с пальцами Матфея. Каракули походили на свастику.