Ловушка Пандоры
Шрифт:
Матфей поспешно отвел взгляд, не желая вдаваться в очередную дурость. Но Егорушка это заметил и, улыбнувшись, пояснил:
— Не-е, эт не то, что ты подумал, милок, это пожелание удачи и света. Фашисты не так рисовали. Пойдем в мою хибару, чайку попьем.
— Да, самое время после смерти попить чайку, — иронично заметил Матфей, однако идея показалась заманчивой, хоть и походила на очередную клоунаду.
— Конечно, для хорошего чая всегда самое время, — буднично пожал плечами Егорушка и стал спускаться по лестнице.
— Я-то —
— Но еще и не совсем мертвый. Ето всего-то другой слой реальности. Люди тебя, конечно, видеть не могут. Да и тебе влиять на их жизни не по силам. А привычки — ето самое живучее, что есть в человеке, и они остаются. Сильная вещь — привычка! Я видал, как она легко подчиняет себе людей.
— Не могу повлиять? Совсем ни на что не могу? — споткнулся Матфей.
— Совсем ни на что и никак. Пока — точно, — обернулся на него Егорушка. — Давай, топай, чаго встал-то?
Матфей покорно вышел из подъезда и поплелся за стариком на остановку.
Лужи, поросшие фиолетовой пленкой бензина, не обходил. Кроссы вымокли, от чего ноги недовольно похлюпывали. Но он этого не замечал, он глядел в свинцовую гладь неба, и небо отражалось в нем, но не принимало его, оно по-прежнему было чужим и далеким. А он тосковал по небу, отчего-то казалось, что оно не принимает его к себе в нарушении устоявшихся правил мироздания.
Они сели в пустой трамвай. Ритмично застукали колеса. Кондуктор их не заметила. Егорушка сел на двойное сидение, жестом приглашая присесть Матфея рядом. Но Матфей проигнорировал приглашение и примостился на одиночную сидушку в другом ряду. Старик молча отвернулся к окну.
Матфей ушел в себя. Думал об Ане и мажоре. Об отце думал. О маме. И о том, что ничего не сможет сделать, чтобы помочь им. Мысли скакали в дикой пляске и никак не могли собраться, чтобы вылиться в какое-нибудь целенаправленное действие. На душе было скверно. Когда же придет покой? Слова — «покойся с миром» — обретали смысл.
— Реально хибара, — разглядывая покосившийся, одноэтажный домик, удивился Матфей.
— А то ж! — приосанился Егорушка.
Передняя часть халупы заваливалась вправо, а задняя влево. Окна сзади были затянуты полиэтиленом или заколочены, а спереди, поблескивали пластиковой чистотой. И на этой развалюхе висела новенькая железная дверь, под тяжестью которой прогнившие стены клонило книзу. У людей дачные домишки были краше.
Отхватив себе немалый, кое-как огороженный участок, избушка нагло устроилась среди высоток и ТЦ в самом центре города. Участок этот вместе с хибарой можно было хорошо продать и купить нормальную квартиру. Обычно застройщики таким хозяевам, гробящим их золотую жилу, выбора не оставляли — или продаешь или хаваешь дерьмо грязных методов выселения.
— Чай у меня — вкуснотища! Мы с Болтиком сами летом в лес гоняем за травками, — погладив выбежавшую им навстречу дворнягу, похвалился старик. — У нас знаешь, какие травы
В доме было холоднее, чем на улице, старик, кряхтя, растопил новенькую буржуйку. И стал готовить чай. Кухня и спальня находились в одной комнате. Из неё вела дверь в нежилую часть дома, которая служила старику подсобкой, там кудахтали куры.
Матфей разулся, поставив вымокшие кроссы поближе к печке.
Внутри обстановка была не менее противоречивой и убогой, чем вид избушки снаружи. Новое перемешалось со старым.
Матфей сел в предложенное ему допотопное кресло, но тут же вскочил — в пятую точку вонзилась пружина. Присел с краешку. Собака устроилась рядом, положив голову на колени Матфея. Он растеряно потрепал ее, она довольно прикрыла глаза.
Зато у кресла, по которому давно тосковала помойка, стоял новенький стеклянный столик, а на нем лежал журнал «Cosmopolitan», служивший, как оказалось, подставкой для кружек.
Старик подал чай, печеньки, варенье и устроился в кресле поновее, напротив Матфея.
— Что мне делать? — хмуро спросил Матфей, осторожно отпил из кружки расхваленный Егорушкой чай. По телу разлились тепло и покой.
— А я ж почем знаю? — пожал плечиками Егорушка, гаденько прихлебывая из блюдца.
— А что вы знаете?
— Что ничего не знаю.
— Это демагогия, — заметил Матфей, делая еще глоток и обжигая по неосторожности язык.
— Нет, это во мне Сократ говорит.
Собака перебежала к хозяину и деловито всучила ему лапу. Егорушка достал из кармана кость и кинул её псу.
— Вы мне ничего не объясните, — отставив кружку, понял Матфей.
Беседа начинала грозить ему очередной вспышкой гнева.
— А разве объяснить что-то возможно? — размачивая печенье в чае, округлил глаза Егорушка.
— И что мне, просто смотреть, как мои родные люди загибаются?! — не выдержал Матфей. — Может, тогда лучше было бы меня не спасать от старухи, пусть бы сожрала?!
— Выбирать тебе. Вот только жизнь, она зачастую всегда свое берет. Ты за родных сильно не кипи — оправятся, куда ж им еще деваться? — изрек Егорушка. — Печеньку хочешь?!
— Да идите вы к черту, если вы не сам черт!
— Черти — премилые животные, что обитают в аду, — напомнил Егорушка, откусывая печеньку и помешивая варенье в чае.
Матфей психанул, встал и, поспешно обувшись в еще не просохшие кроссы, направился к выходу.
— Одно скажу тебе: свет рассеивает тьму. Тьма же лишь поглощает свет. — Остановил Матфея Егорушка очередной чушью.
— Да идите вы со своим светом! — отмахнулся Матфей, решительно открывая дверь.
— Слыхал, о теории пассионарности Гумилева? Только пассионарии способны генерировать свет из пустоты! — крикнул ему вслед Егорушка.
Собака тявкнула, поддакивая хозяину.
— Я не пассионарий! — Матфей шагнул за порог и хлопнул дверью.