Ложь во спасение

Егорова Ольга И.

Слушая его, Лена чувствовала себя почему-то провинившейся собачонкой, нашкодившим щенком, которого в последний раз простили хозяева лишь потому, что он пока еще очень маленький и глупый.

– А какая же она, настоящая любовь? – спросила она тогда у Женьки, с трудом подавляя обиду, разрастающуюся в душе из-за того, что Женька назвал ее любовь ненастоящей. – Какая? Расскажи.

Наверное, лучше бы она не спрашивала…

Но по всей видимости, звезды в тот день расположились так, что было суждено случиться тому, что случилось.

Женька,

измученный долгим молчанием, открылся ей весь, как на духу. Описывал свое чувство в мельчайших подробностях, но очень простыми словами. Лена слушала, и сердце снова разрывалось – от жалости к Женьке, от зависти к Кате, которая сумела сотворить с ее Женькой такое…

Часа два она сидела молча и только слушала. Женька постепенно подбирался к финальной части повествования – предстояло выяснить, почему же Катя, эта жестокосердная дура, отвергла такую любовь.

– Потому что я не мужик, – коротко объяснил Женька и замолчал, считая, видимо, что этого объяснения достаточно.

Лена ничего не поняла. Вернее, ухватила какой-то туманный смысл этой фразы – все-таки ей было уже пятнадцать, и в таком возрасте она понимала, что у слова «мужик» есть достаточно узкое, специфическое значение.

– Что значит – не мужик? – все-таки рискнув, спросила она.

– Объяснять, что ли, надо? – горько усмехнулся Женька. – Сама, что ли, не понимаешь?

Лена покачала головой.

Женька нахмурился и отвернулся. А потом, не поворачиваясь, сказал сердито:

– В постели – не мужик. Опыта у меня нет никакого, понимаешь? Вообще никакого. Детский сад, штаны на лямках…

– Так ведь опыт – дело наживное, – пробормотала Лена сущую чепуху, испугавшись слова «постель».

Женька в ответ криво усмехнулся. Повернулся к ней, посмотрел в глаза. В его взгляде было столько боли, что Лена едва этой болью не захлебнулась. Ей даже стало трудно дышать.

– Наживное, говоришь? А ты умная, я смотрю, Ленка. Только скажи, где и с кем его наживать, этот опыт?

– С кем-нибудь, – пискнула Ленка, чувствуя, что сейчас он не выдержит и просто выгонит ее, не в силах больше слушать глупости.

Но Женька, несмотря ни на что, продолжал ее терпеть.

Наверное, из вежливости. Или по старой дружбе.

А может быть, из-за сочинений, которые она ему писала. Ведь не знал же, что даже если бы выгнал ее сейчас, на сочинениях это никак бы не отразилось.

– А я не могу с кем-нибудь, – сказал он серьезно и грустно. – Не могу – и все. Неправильно меня, наверное, воспитали. В традициях Чернышевского. Я могу только с той, которую люблю. А которую не люблю – мне с той противно. Так что…

Грустно улыбнувшись, он протянул руку и легонько щелкнул ее по носу.

Забытый где-то в далеком первом классе, такой родной жест.

Детский сад, штаны на лямках…

– Так что у меня нет выхода, – добавил Женька, снова отворачиваясь.

В глазах у Лены блестели слезы. Она хотела спросить, что это значит – нет

выхода? В голове вертелись жуткие мысли. Что, если у Женьки психика совсем не такая здоровая, как, например, у нее? Чем это может в итоге кончиться, если уже сейчас Женьки почти нету, если весь он – как высохший, преющий на дороге осенний лист? Что дальше-то с ним будет?

– Есть выход, – твердо сказала она.

Лена всегда, еще с младенческого возраста, отличалась решительностью характера.

И она очень любила Женьку. Поэтому и предложила, не раздумывая, выход, который казался единственно возможным.

Вот так, в пятнадцать лет, на старом диванчике, позабыв даже снять очки, Лена потеряла невинность в неловких объятиях любимого человека.

– Меня-то ведь ты любишь, – сказала она тогда ошарашенному ее смелым предложением Женьке. – Любишь, ведь сам только что сказал. Не отрицай. Ну и что, что любишь по-дружески, как мальчишку. А ты представь, что я девчонка. Закрой глаза и представь… И все у нас получится…

Она и сама себе потом удивлялась – откуда что взялось? Ни раньше, никогда потом она ни разу не почувствовала себя настолько женщиной, как это случилось в тот вечер. Откуда-то изнутри поднялось тайное знание, и из неловкого подростка она вдруг превратилась в настоящую искусительницу, в такую коварную соблазнительницу, перед которой не устоял бы ни один опытный ловелас, – что уж там говорить о сопливом Женьке Шевцове, которого, как выяснилось, только пальцем тронь – и он вспыхнет!

Диван под ними легонько поскрипывал, и в окне в такт общим движениям качалась луна – ровная и желтая, как обрезанная острым ножом долька лимона, плавающая в чашке с крепко, до черноты ночного неба, заваренным чаем…

Позже она почему-то всегда вспоминала эту луну.

А больше, как ни странно, в памяти ничего и не осталось.

Может быть, потому, что им на самом деле не хватило опыта. Оба волновались, и руки дрожали и покрывались потом – и у него, и у нее. Когда все закончилось, они оба поняли, что им не понравилось. Хотя говорить друг другу об этом не стали.

Лена ушла домой с чувством выполненного долга.

Она знала, что сделала все, что было в ее силах. Пожертвовала всем, что у нее было.

К счастью, как выяснилось, не напрасно. Хотя и непонятно было, каким образом мог повлиять на Женьку этот нелепый эпизод их так называемой близости, «опыт», который назвать опытом было просто смешно. Но каким-то образом он на него повлиял, и Женька буквально на глазах начал оживать. А недели через две ожил до такой степени, что снова стал обращать внимание на толпящихся вокруг него хищниц, и даже с одной из них закрутил очередной, второй по счету, роман…

Лена почему-то снова почувствовала себя собакой. Той самой, из детской хрестоматии по литературе. Которую завели на даче, приучили к себе хозяева, заставили полюбить, а потом на той же даче замерзать и оставили.