Ложь

Краснов Петр Николаевич

Потом Лиза сидела у стола, заваленного книгами и бумагами, в глубоком кресле, а Ротшпан то стоял против нее, вперив страстный взгляд в ее глаза, размахивал руками с растопыренными пальцами, то ходил по комнате, и полы его длинного сюртука болтались в темноте, как крылья идущего по земле ворона. Он носился над Лизой, как коршун над жаворонком…

– Жизнь, – говорил он страшным шепотом, наклоняясь к Лизиному лицу, почти касаясь сухими, жаркими губами пылающих щек и вдыхая аромат густых и нежных волос, – это только мгновение, один миг… Это бесконечно малая величина в пространстве тех миллиардов веков,

что существует вселенная. И – никакого Бога!.. Никогда не позволяйте себе думать, Лизе, что есть Бог… Нет ни еврейского, грозного Иеговы, нет и благостного Бога христиан, и самого Иисуса нет и не было… Только легенда, сказка, выдумка… Все умирает и никогда не воскреснет…

Лиза стала ходить к профессору Ротшпану по два, по три раза в месяц. Она уславливалась о свидании заранее, устраивалась так, чтобы можно было возможно дольше остаться у него, в таинственном кабинете ученого, где открывались перед нею великие научные истины, где манила ее в неизведанные глубины бездна.

Теперь на громадном столе ученого не только лежали книги и рукописи, но стоял поднос, графины с ликерами и блюдца с конфетами, и вазочка с фруктами. И как заманчиво было слушать о бесконечности. Лиза представляла себе ее мрачную продолженность в миллиарды веков, и ощущала себя искоркой, загоравшейся в темном пространстве, которому нет конца.

– Сумейте, Лизе, умно и красиво сгореть. Не бойтесь стыда и воспоминаний. Все проходит… Не бойтесь минутной боли и отвращения: это – ворота в непостижимое блаженство, из которого зарождается новая жизнь. И какое великое счастье дать эту жизнь… И, это самое главное: не бойтесь смерти… Именно потому, что нет будущей жизни, нет и смерти. Придет к вам час невыносимой муки, сдавит ваше сердце тошнота ужаса совершившегося, покажется вам ваше положение стыдным и ложным, будьте смелой, возьмите на себя – самой гордо уйти из жизни. О, какое это дерзновение, какое величие духа – покончить с собой!..

– Но это больно!.. Это, должно быть, ужасно страшно, – в томительном испуге говорила Лиза.

Темная пелена расстилалась перед ее глазами. Она не видела кабинета. Близко от нее было лицо с горящими, как раскаленные угли, глазами, и это лицо казалось ей прекрасным. Она не отдергивалась, как первое время, от прикосновения горячих, цепких пальцев, и ей не было ни странно, ни страшно от того, что профессор крепко сжимал ее гибкую талию и все старался привлечь ее к себе и посадить на колени. Ловкая и сильная, Лиза инстинктивно, следуя девическому целомудрию, осторожно, стыдливо увертывалась от него, и только слушала, слушала…

Она видела заманчивую бездну, куда увлекал ее Ротшпан. В отдаленном мраке мелькали яркие малиновые и зеленые огни, возгорались, расплывались трепещущими кругами и погасали. И было так, как бывает, если лечь ничком и прижать крепко веки к глазам: плыли таинственные искры-огни… Сквозь эту игру светящихся точек, Лиза слышала голос Ротшпана:

– О, нет, Лизе… Это один миг. Это только сладкое и дерзкое мгновение. Секунда острой боли, и все прошло, все кончено, вся боль и оскорбление жизни исчезнут во мраке…

Ротшпан доставал из ящика стола блестящий маленький револьвер и объяснял его устройство.

С еврейским бессердечием, выношенным веками предков, воспитанных на Библии

и Талмуде, считавших всякого гоя низшим существом, животным, призванным служить евреям, Ротшпан, как лакомое блюдо, готовил себе Лизу, чтобы овладеть ею, а потом внушить ей покончить с собой.

Он уже владел ее душою, подчинил ее волю, выпил до дна все хорошее в ней, и он овладел бы и ее телом, если бы Лиза не сопротивлялась в бессознательном детском страхе, ускользая от его попыток. Он все-таки достиг бы своего, но тут пришла в Германии новая власть, и все переменилось. Ротшпан почувствовал, что кончились дни еврейского владычества и безнаказанности, и он испугался…

Однажды утром, женщина, приходившая убирать его квартиру, нашла старого профессора висящим в спальной на крюке, в петле, свитой из двойной толстой веревки. Вытянутые ноги едва касались пола. Лицо было налито кромешным ужасом…

Лиза неутешно и долго оплакивала профессора, раскрывшего перед нею тайны жизни, но то новое, свежее и здоровое, что началось тогда в Германии и быстро несущимся потоком, как-то сразу, охватило все население, захватило и Лизу своим мощным течением.

Девочки надели белые блузки и черные юбочки, накинули на плечи желто-коричневые кофточки, нашили на рукава значки своих отрядов и стали маршировать стройными рядами за юношами.

И вот однажды впереди раздался звон гитары, бодрая песня сделала шаг смелее и тверже, и Лиза увидела впереди колонны светло-русую голову Курта…

Как после тяжелой и долгой болезни, оправлялась Лиза и постепенно вступала на новый путь горячей самоотверженной любви к Родине и служения ей, путь, благословенный Богом и указанный ей фюрером Адольфом Хитлером.

Чистое обожание Вождя Германского народа так незаметно слилось в сердце Лизы с настоящей первой любовью к русому молодцу Курту Бургермейстеру.

Но от тяжкой отравы ротшпановского учения, поразившей Лизу в нежные годы ее созревания, у нее навсегда остался безотчетный страх перед евреями и мистическое преклонение перед их знаниями и силой.

Теперь она поступила на работу в еврейский дом.

V

Странное заведение был «Торговый дом Брухман и Ко». Наружу не было никакой вывески. Внутри, в двадцать втором этаже дома, почти сплошь занятого конторами и магазинами, на белой двери была широкая медная доска и на ней надпись черными буквами:

«Madame Brouchman. Modes et robes. New-York. Paris».

За дверью – ряд комнат: они уходили анфиладой вглубь квартиры, связанные общим коридором, и их двери были всегда закрыты. Лиза даже не знала, сколько именно комнат в помещении. Брухман сразу установила порядок: без дела ходить из комнаты в комнату не полагается.

В первой и, по-видимому, самой большой, комнате, как во всякой модной мастерской, вдоль стен стояли шкафы с платьями, с полками, с материями и прикладом. Посередине комнаты были манекены, между шкафами – кабинки для переодевания при примерке. В стороне у окна стояла швейная машина. Тут и пахло мастерской: материей, нитками, горячим утюгом, духами и пудрой дам, примеряющих платья, и терпким, трудовым потом Сары Брухман и мастериц.