Ложится мгла на старые ступени
Шрифт:
— Это ж блюдо для репы!
Репы не предвиделось, но дед не спорил никогда; печёный картофель стал подаваться в миске. Он ставил её посреди стола и говорил:
— Ребята, мимоскаль за нами!
Замечательное слово «мимоскаль» означало: налетай. Только много позже Антона осенило, что дед говорил: «Ребята, не Москва ль за нами!» Клич нравиться перестал.
Перед общей делёжкой, не раз замечал Антон, дед несколько картошек откладывал в карман своей толстовки. Он вообще себя не забывал, и когда они с Антоном завтракали вдвоём, обосновывал: «Тебе семь лет, а мне шестьдесят семь! Во сколько раз я тебя старше? Во столько раз мне и надо
Почему-то именно в это время к нему любили приходить по служебным делам. Но бабка всегда была настороже: «Леонид Львович отдыхам». Ничто в мире не могло заставить прервать его сон. 22 июня сорок первого он всю ночь прошагал за возом с дровами, утром лёг спать, и бабка не разрешила его будить даже когда говорил Молотов. Считалось, что у деда больной желудок, и перед обедом он выпивал рюмочку кагору. Кагор ещё с довойны хранился где-то у бабки, сколько его было, никто не знал, но на него никогда, ни в какие праздники не покушались. Только раз бабка выдала бутылку на общий стол — в день Победы.
В последний Антонов чебачинский вечер пришли тётя Таня, Ира, из своей деревни, где она работала в поликлинике, приехала Галя. Антон с дядей Лёней из пристройки на стуле принесли деда. «Поём по заказу отъезжающего, — сказала тётя Таня. — «Вечерний звон»?» Дед рассказал, как эту песню восемьдесят лет назад пел объединённый семинарский хор (Антон и не знал, что такой хор мог петь светское) и как басы — какие были басы! восемь профундо! вы такого не услышите никогда — не пели, а только вторили, вступая на «ре» во фразе «Как много дум»: «Дон! дон! дон!» И когда все начали, сам стал вторить, неожиданно низко и сильно: «Дон! дон!»
Бабка сидела склонив голову, лицо её ничего не выражало. Пропели: «И многих нет теперь в живых, тогда весёлых, молодых!» Баба вдруг подняла голову, глаза её наполнились слезами и стали голубыми, как когда-то. Все замолчали, но дед сделал знак
рукой. «И уж не я, а будет он в раздумье петь вечерний звон… Дон! Дон. Дон…» Баба повернулась к Антону, прижала к себе. Тёплые слёзы закапали Антону на макушку.
22. Озеро
Это был тот самый 92-й поезд, на котором Антон в шестнадцать лет ехал в Москву начинать свой первый год в университете. Всё было похоже: пьяный проводник, мусор, влажные простыни, только уже не бегали за кипятком и на станциях не накрывались длинные столы, за которыми успевали пообедать огненным борщом.
Тогда соседом Антона оказался очень энергичный мужчина лет тридцати пяти, назвавшийся: Леонид Корнилов, поэт. Тут же он дал Антону почитать пачку газет — «Кузбасский рабочий», «Новокузнецкий рабочий», «Социалистический труд» — со своими стихотворениями. Стихи были посвящены дню советской армии, дню железнодорожника, дню пограничника. Судя по названьям газет, печатался он в городах, через которые проходил 92-й. И на этот раз он собирался сделать остановку — отнести в «Челябинскую правду» стих к надвигающемуся празднику: «Небо чисто, сегодня, друг мой, мы с тобой встречаем день танкиста». Далее говорилось о том, что
Раскрыв рот Антон слушал рассказы о свободной богемной жизни поэта.
— Одна моя невеста… — рассказывал он. — Другая моя невеста… Всех женщин моложе меня, — пояснил он, — я называю невестами.
Антон страшно удивился, когда поэт, узнав, что его спутник уже без пяти минут студент исторического факультета МГУ, вдруг сник и сказал совсем другим тоном, что смертельно завидует, и как это замечательно вот так начать жизнь и дальше жить так же нормально… Но долго печаловаться он не мог и уже через минуту говорил о литературе, поражая Антона смелостью суждений.
— Пушкин же исписался! Думаешь, почему он перешёл на прозу? Стихи уже не шли. И вообще фигура его преувеличена. Все, кто твердят: великий, гениальный, не читали его со школы. А он устарел! Да и если сравнить его с Блоком, Есениным — насколько он слабее. А Бальмонт, Северянин?
Из Северянина благодаря маминым тетрадкам Антон кое-что помнил, но о Бальмонте знал только пародию, начинающуюся словами «Будем, как солнце» и кончающуюся: «Тусклым пятном догорает Бальмонт». Подавленный, он молчал. Но когда Леонид Корнилов стал говорить, что и мнение об образованности Пушкина сильно преувеличено, робко возразил: уже мальчиком Пушкин настолько хорошо знал французский язык, что лицеисты прозвали его французом, читал по-латыни, по- английски, хорошо знал историю — написал даже «Историю Пугачёва».
— Французский тогда знали все, про латынь он сам писал, что после лицея не прочёл ни одной латинской книги и совершенно забыл этот язык, — побивал эрудицией поэт, — английский знал плохо. В нашей необразованной стране знание языков вообще считается почему-то эталоном учёности. А его «История Пугачёва» — это же компиляция!
Антон «Истории» не читал и замолчал ещё подавленней. И много лет после, когда он уже как специалист изучал эту книгу и остальные исторические сочинения Пушкина, — о, как страстно он хотел найти своего попутчика. Но Пушкин остался неотмщённым — имя Леонида Корнилова в центральной прессе Антону не попалось ни разу.
По странному совпадению, на этот раз был тот же самый — третий вагон и то же самое место. В купе, кроме молчаливой старушки, было ещё два человека. Одного как в Петропавловске привели под руки и уложили, так он и спал мёртвым сном. Второй — капитан, танкист, сразу поставил на столик бутылку и уже до Таинчи успел рассказать
свою жизнь — Антон ему сразу понравился тем, что назвал Кошкина, конструктора танка Т-34, великим.
— Сразу видно понимающего человека. Несправедливость же! Все знают: Ильюшин, Туполев, Калашников. А про Кошкина — никто! Ни слова. А ведь Т-34 — лучший танк второй мировой!
Антон сказал, что и Гудериан так считал.
— А вы откуда знаете? — слегка нахмурил брови капитан.
— Об этом есть в его книге «Panzer, vorw hits!» Танки, вперёд!
— Слыхал про такую. А вы что, читали?
— Нет. Но этот его отзыв приводит Типпельскирх в своей «Истории второй мировой войны».
— А её где?..
— В научной библиотеке МГУ. Она даже стояла в свободном доступе в аспирантском зале. Её издали под грифом «Для научных библиотек».
— Сволочи! — капитан ударил кулаком по столу так, что задребезжали стаканы.