LSD. Галлюциногены, психоделия и феномен зависимости
Шрифт:
Вот почему сектанты «всему на свете предпочитают свою плясовую молитву» и обожают своих «христов» и пророков, способных приходить в экстаз и заражать им других».
Обратите внимание: после экстатического приступа, как и после приема наркотика, следует длительный период истощенности — астении. Весь цикл экстатического состояния Коновалов видит как «клапан», выпускающий избыточное нервное напряжение, с которым человек не в состоянии справиться иными путями.
Однако читатель может справедливо возразить, что в такой форме «разрядки нервного напряжения» нуждается вовсе не каждый человек. Да и сам Коновалов, в самом начале приведенных фрагментов, пишет об «особенной психофизической организации» сектантов, но никак не расшифровывает это понятие.
В выводах его книг все сектанты окажутся больными
В 1905 году Святейший синод разрешил старообрядцам открытое отправление своей веры и переиздание старообрядческих книг. По данным съездов старообрядцев тех лет, сектантов и раскольников в Российской империи было около 10 миллионов человек… Не слишком ли много больных истерическим неврозом?
Все станет гораздо понятнее, если иметь в виду, что медицинские описания истерии и неврастении в те годы включали то ощущение потери себя, которое мы называем онтологической неуверенностью. Для обретения хотя бы иллюзии уверенности в себе — чувственной, эмоциональной идентификации — и были нужны сектантские экстазы и катарсис греческой трагедии… а возможно, и весь театр как исторический и культурный феномен.
Коновалов продолжает:
«Бросим теперь ретроспективный взгляд на только что описанную картину сектантского экстатического волнения.
Означенное волнение поражает, прежде всего, чрезмерно-крайним развитием своих физических и психических элементов.
В экстазе у сектантов до крайности повышается деятельность физиологических функций. Их сердце и внутренности трепещут, как голубь, их ударяет в пот, слезы, смех и крик; все тело дрожит, извивается в конвульсивных движениях или подобно вихрю кружится и мчится в пространстве. Все эти телесные спутники экстатического волнения наступают и развиваются в форме резко выраженных автоматических или даже насильственных, непреодолимых движений.
Благодаря столь мощному и самодвижному развитию телесных явлений, сектантский экстаз нередко производит впечатление феномена, прежде всего, физиологического, простого разряда сильного нервного возбуждения, по отношению к которому душевные переживания кажутся чем-то производным, отраженным. Недаром сами сектанты свои экстатические восторги объясняют игрой сердца и мускулов, под наитием благодати Св. Духа, которая, по их словам, «проходит во все суставы».
В некоторых исключительных случаях экстаз сектантов, по той же причине, как бы утрачивает свой религиозный характер, кажется исключительно физическим явлением, совершенно сходным с его противоположностью — припадком бесоодержимости (курсив мой. — А.Д.). В период возникновения малеванщины (массового сектантского движения на Украине, конца XIX века, «Христом» которого объявил себя крестьянин Кондратий Малеванный. — А.Д.) религиозные собрания более чем в сто человек иногда, под влиянием экстаза, «поголовно поражались судорогами всевозможного вида и форм. Такие собрания, лишенные всякого молитвенного или религиозного оттенка, производили, по словам очевидца, крайне тягостное впечатление своим де-мономаническим характером».
Абсолютная схожесть экстаза и хорошо известной врачам начала века «бесоодержимости» заставляют вспомнить еще одно понятие, встречавшееся в нашей книге. Так и хочется назвать экстаз искушением — тем самым словом, которым Олдос Хаксли характеризовал свое мескалиновое опьянение.
Искушением и экстаз, и LSD, и другие «экстатические» наркотики делает незаметная на первый взгляд подмена. Прорываясь к взаимодействию с тем, что в сектах называлось «Святым Духом», сектант на самом деле прорывался лишь к общению с самим собой — с древними хтоническими силами собственного бессознательного.
Силы эти во время временной экстатической диссоциации личности пытались стать сущностями,
Гордыня веры в возможность самодельного (рукотворного) чуда приводит сектантов к искушению, которое подменяет «аполлоническую» христианскую молитву «дионисическим» экстазом.
Такого рода искушение известно Христианству как соблазн самообожествления.
Подобное искушение становится особенно опасным для православного человека — человека, ощущающего Бога преимущественно имманентно — как основу собственной души. Действие соблазна собственного обожествления на человеческую душу отчетливо видно на примере хлыстовских «христов», включая в их число и «старца» Григория Распутина.
Только вдумайтесь! Люди секты изготавливали (в прямом смысле этого слова) для себя из одного своего товарища «христа» или «богородицу». Им отрезали мужские половые органы или женские груди. И эти люди с рукотворно изуродованными телами во время экстатических оргий действительно чувствовали себя «богами» — говорили и «пророчили» от их имени.
Соблазн самообожествления — непосредственная, конкретная психологическая основа стремления сектантов к экстатическим состояниям. Этот факт делает религиозное понятие важнейшим понятием медицины и психологии.
В силу невероятной важности этого соблазна для нашей культуры нам придется сделать отступление, приведя его характеристику, сделанную И.А. Ильиным:
«Смирение и трезвение необходимы человеку для того, чтобы не впасть и в следующий, великий соблазн, ожидающий его на пути единения с Богом. Я разумею соблазн само — обожествления...
…во всех актах, ищущих единения с Богом, бывает высшая степень интенсивности, на которой человек теряет свое самосознание, перестает ощущать свою единичную, субъективную личность и погружается в свой Предмет, переживания Его, а не себя. Это погружение в религиозный Предмет может иметь различные степени полноты и различную степень длительности. Оно имеет свое начало и свой конец во времени. После его прекращения человек возвращается к своему обычному самосознанию и самочувствию и спрашивает себя о том, что с ним было? Он знает, что он «терял» себя ь пребывал в Ином. Но как изъяснить эту «утрату» и это «пребывание»? Утрата может означать, что он не сознавал (или не ощущал) себя, потому что он сознавал (или ощущал) Иное; но она может означать, что он переставал быть собою и сам становился Иным. Не исчезал ли он в Боге? Не становился ли он сам Богом? Не «превращался» ль он в Бога? И если он действительно «превращался в Бога», то он может «превратиться» в Него опять и опять… И не от него ли самого зависит — по желанию «превращаться» в Бога?..
…Не следует ли допустить, что Бог и ныне пребывает в нем? Что между ним и Богом, строго говоря, нет более граней, нет более «разницы», что он — Бог, а Бог — это он сам?
Весь этот ряд вопросов и умозаключений может переживаться человеком не в сознательно-дифференцированной форме, а в виде кратчайших «передач» чувства и самочувствия, в которых вопрос уже равносилен положительному ответу, а вывод оказывается готовым посягани-ем. Наивность сочетается тогда с самомнением, идея Бога катастрофически умаляется, скудеет и мельчает, субъективное самочувствие, напротив, безмерно разрастается, приближаясь к мании величия, — и соблазн овладевает человеком…