Лу Саломе

Гармаш Лариса

Поначалу Лу, прорабатывая с Райнером материал их уроков, восхищалась тем, как потрясающе четко он накапливал в памяти сведения, с которыми впервые сталкивалось его сознание. Однако в стремлении все запомнить он отбирал понятия и факты, наиболее близкие ему, и эта метода в конечном итоге приводила к возникновению достаточно идеализированного образа России, что, помимо воли, ее слегка раздражало, ведь, по большому счету, он и к ней относился с таким же безоглядным восхищением, так что Лу начинало казаться, что он попросту переносит на Россию свою любовь к ней.

Это вызывало у нее некоторую досаду: она полагала, что когда его чувство к ней перегорит, тогда и Россия в его поэтическом воображении останется просто одним из эпизодов. Она ошибалась — она не сумела оценить по достоинству чувство Рильке: он навсегда останется предан этой культуре. В последние дни его жизни с ним будет его русская секретарша,

и даже хвастаясь в письме к ней (в августе 1903 года) таким большим приобретением, как близость к Родену, он добавит: "То, что Россия — моя отчизна, это факт, принадлежащий к той великой и тайной благодати, которая позволяет мне жить, но мои попытки добраться туда посредством путешествий, книг и людей заканчиваются ничем и являются, скорее, отступлением, а не приближением. Мои усилия — словно передвижение улитки, но однако случаются минуты, когда эта несказанно далекая цель повторяется во мне, будто в близком зеркале".

Порою экзальтация и поклонение Рильке казались ей преувеличенными и даже нездоровыми. Все же еще киевские две недели оба переживают под общим знаком какого-то чудесного опьянения (тем более что, приехав на эту землю, они вновь попали в весну — из-за разницы календарей).

Вот как Лу описала встречу Рильке с Киевом в своем дневнике: "… он стоял, и взгляд его плыл над Киевом. Сегодня я лучше знаю и чувствую, что он тогда видел, о чем думал, о чем мечтал в расцвете своей молодости… Его глаза блуждали долиной, которая лежала перед нами в красноватом тумане от садящегося солнца. Словно под охраной киевских высот, увенчанных золотом таинственно сияющих куполов, под небом в бледных звездах, лежала невыразимая грусть… Но правдивая юность пела в его взгляде… его готовность к борьбе, к жертве, к боли, его тоска вместе с вечером стелилась над киевской землей, чтобы пылко обнять ее: "Научи меня твоей песне, научи меня твоему страданию!""

Траекторию своей судьбы Рильке проводил через две символические для него точки, через два города-мифа — Париж и Киев. Париж стал основанием "моей воли к изображению, моей жажды самовыражения", а Киев — "основой тех моих впечатлений и переживаний, которые безусловно пояснили мне мир".

Однако Париж всегда имел для него привкус буржуазного урбанизма, он был городом отчуждения людей.

О той боли, которую причинял ему этот город, буквально кричат его парижские письма к Лу.

Впрочем, и первым впечатлением от Киева было глубокое разочарование, вызванное ощущением "европейскости" города, который показался ему похожим на Париж и Рим. Но достаточно было нескольких дней — и пришла влюбленность. И когда Лу и Рильке любовались панорамой над Днепром, он признался ей, что у него возник план переселиться сюда навсегда, ибо этот город "близок к Богу": "святой город, где Россия сотнями церковных колоколов рассказала о себе миру".

Но самое сильное впечатление на Рильке и Лу произвели пещеры, где они успели побывать во время своего киевского визита несколько раз — и с паломниками, и в одиночку. Запись в дневнике Рильке гласит: "Сегодня часами путешествовали подземными ходами (не выше человека среднего роста и шириной в плечи) мимо келий, где в святом блаженстве одиноко жили святые и чародеи: сейчас в каждой келье стоит открытый серебряный гроб. И тот, кто жил здесь тысячу лет тому назад, лежит, обернутый в дорогую ткань, — нетленный. Непрестанно наплывает из темноты толпа паломников со всех концов света. Это святейший монастырь всей империи. В наших руках горящие свечи. Мы прошли все эти подземелья раз вдвоем и раз с народом".

Проходя мимо келий соборных старцев, они заговорили о легендарном Несторе-летописце, который в лаврских стенах создавал свою "Повесть…". Не исключено, что в этом разговоре и зародилось у Рильке решение перевести "Слово о полку Игореве". Год спустя этот замысел был осуществлен, и с тех пор рилькевский перевод по праву считается лучшей из немецких версий этого шедевра…

17 июня они плавали на пароходе "Могучий" до Канева, где посетили могилу Т. Г. Шевченко (Лу и Райнер читали "Кобзаря" в русском переводе). Днепровские пейзажи настроили Рильке на философский лад: "…Эти курганы, могилы минувших поколений, словно застывшая волна протянулись вдоль степи. И в этой стране, где могилы являются горами, люди стали пропастями — глубокими, темными, молчаливыми. Слова их — только шаткие мостики над их бытием. Изредка поднимаются черные птицы над могилами. Изредка ниспадают на людей этих дикие песни, чтоб исчезнуть в них, как исчезают птицы в небесах. Во всех направлениях — бесконечность".

И тем не менее их отчуждение

нарастало: во время волжского плавания взаимное напряжение зависло в воздухе и стало буквально сенсорно ощутимым. Стремясь преодолеть, взорвать это отчуждение, Лу попытается прибегнуть к их последнему общему языку — поэзии: она напишет стихотворение "Волга", в котором перенимает и варьирует манеру любовных признаний Райнера, адресованных ей:

Хоть и издалека – мой взор тебе поможет,Моя река, ты издали мне снишься,Как вечное сегодня, не проходишь,И плеск твоей воды набегает на мои веки.Пусть берегов твоих нельзя коснуться -Мои бы сны шли за твоим потоком,Как пробуждение давно забытой грустиНа берегах твоих безмерно одиноких.

Как прозрачно в этих стихах сквозит ритм рилькевского послания к ней самой:

Нет без тебя мне жизни на земле.Утрачу слух – я все равно услышу,Очей лишусь – еще ясней увижу.Без ног я догоню тебя во мгле.Отрежь язык – я поклянусь губами.Сломай мне руки – сердцем обниму.Разбей мне сердце – мозг мой будет битьсяНавстречу милосердью твоему.А если вдруг меня охватит пламяИ я в огне любви твоей сгорю – Тебя в потоке крови растворю. (1897. Перевод А. Немировского)

И из этой переклички вырастает причудливая идентификация Лу с Волгой, которая ей самой начинает казаться символом и продолжением ее женской сущности…

В своих воспоминаниях "С Райнером" Лу довольно подробно описывает события и детали их путешествия, с веселой теплотой рисует их "избу-стоянку", но при этом умалчивает, как она пожелала уединиться и перебралась в пустую каморку на солому, чем весьма удивила хозяйку. Рильке, так легко поддающийся депрессии, принял это как дурное предзнаменование для их любви. После этой первой ночи Лу втайне отметила в дневнике: "Заноза под ногтем и в нервах". И дальше: "Ничего не хочу приукрашать. Обхватив голову руками, я тогда часто пыталась понять саму себя".

Это настроение гораздо позже эхом отзовется в "Дуинских элегиях".

Кто не сидел, охваченный тревогой,Пред занавесом сердца своего,Который открывался как в театре,И было декорацией прощанье.

Выгнал их из этой деревушки страшный ливень, превративший всю околицу в непроходимое болото.

Этот ливень Рильке потом увековечит в своей "Книге образов":

Я зачитался. Я читал давно.С тех пор, как дождь пошел хлестать в окно.Весь с головою в чтение уйдя,Не слышал я дождя.Я вглядывался в строки как в морщиныЗадумчивости, и часы подрядСтояло время или шло назад.Как вдруг я вижу, краскою карминнойВ них набрано: закат, закат, закат.Как нитки ожерелья строки рвутся,И буквы катятся куда хотят.Я знаю, солнце, покидая сад,Должно еще раз было оглянутьсяИз-за охваченных зарей оград...И если я от книги подымуГлаза и за окно уставлюсь взглядом,Как будет близко все, как станет рядом,Сродни и впору сердцу моему!Но надо глубже вжиться в полутьмуи глаз приноровить к ночным громадам,И я увижу, что земля малаОколице, она перерослаСебя и стала больше небосвода,А крайняя звезда в конце села -Как свет в последнем домике прихода. (Перевод Б. Пастернака)