Лу Саломе
Шрифт:
Но Бог "лишил" ее "настоящего объяснения" этой загадки времени. "И это было не только моей личной катастрофой: она разорвала покрывало, скрывающее невыразимый ужас, который нас подстерегал. Потому что не только я одна видела, как уходит Бог, — его потеря коснулась всей Вселенной".
Эта катастрофа коснулась даже героев ее сказок и историй. "Я помню — в разгар моей кори, в приступе горячки — кошмар, в котором я наблюдала многочисленных персонажей своих историй, бездомных и одиноких, покинутых мною. Без меня никто из них не знал, куда идти, ничто не могло их освободить от смятения… Ведь теперь мои истории не начинались, отдыхая какое-то время на нежных руках Бога, и Он не извлекал их из своих огромных карманов, чтобы сделать
Эта детская утрата Бога не сделала ее совершенной безбожницей, но позволила ей меньше обращать внимания на требования родителей к ее поведению, ведь и они утратили Бога, хотя еще не знали об этом…
Загадку двух пропавших образов, которую она впервые должна была решить без помощи Высшего Существа, Лу оживит в новелле "Час без Бога", которую она поначалу расскажет детям своей подруги Хелен Клингенберг — Рейгольду и Герде. И все же в своем самом первом детском стихотворении, "начертанном в таинственном свете бессонных ночей бабьего лета", Лу обращается если не к Богу, то к Небу:
О небо, ясно распустившееся надо мною, Именно к тебе я взываю: Сделай так, чтобы отныне радости и горести Не мешали мне глядеть на тебя!Ты, простирающееся над миром Сквозь пространства и бури, Укажи мне путь, в котором я нуждаюсь, Чтобы обрести тебя…В шестнадцать лет Лу стала посещать занятия для конфирмантов при евангелическо-реформатской церкви. Ей претил суровый догматизм этого вероучения, воплощением которого был ее консервативный пастор Дальтон, и на занятия она ходила только из любви и уважения к больному отцу. Отец и мать Лу, не будучи изначально глубоко верующими людьми, со временем совершили, по словам Лу, "настоящее путешествие в религиозный мир благодаря влиянию балтийского пастора Икена, который внес в несколько сухое морализирование петербургских евангелических церквей пиетический благочестивый дух". И именно отец Лу в свое время затребовал у кайзера разрешение на основание германско-реформатской церкви и получил его. Пастор Дальтон хотел бы подражать Икену, но ему не хватало вдохновения. Икен действовал как визионер, Дальтон же был по-прусски суров и педантичен, его называли "прокураторским" проповедником. Все боялись Дальтона, только Лу оказывала ему явное сопротивление. Такое поведение можно было списать на возраст, но Дальтон считал, что в этом ребенке скрывается непонятная преждевременная зрелость духа. Лу запомнилось, как во время одной из первых конфирмационных лекций у этого нетолерантного пастора она, услышав, что "нет такого места, где бы не присутствовал Бог", прервала его словами: "Есть такое место — Ад". С этого момента начинается ее война с Дальтоном.
О существовании Сатаны Лу знала от матери, но удивлялась, как он может существовать возле Бога. Задавать Дальтону вопрос о реальности Дьявола и его искушений Лу не стала. Ей пришло в голову, что пастор не преминет обратить вопрос против нее и по существу она все равно ничего не услышит.
Впрочем, Дальтон не был фанатиком времен Лютера и не верил в действие нечистых сил Сатаны; когда Лу сообщила ему, что собирается выйти из церкви, он ответил сухо, что в такой ситуации должен поговорить с господином генералом. И из любви к больному отцу Лу согласилась на следующий год повторить ненавистный курс у Дальтона.
Над кроватью у Лу висел ящичек-календарь с пятьюдесятью двумя цитатами из Библии, которые каждую неделю менялись. И хотя в своей жизни Лу не раз будет терять Бога и вновь искать Его, подобное религиозное воспитание не могло не оставить своего отпечатка. Именно от него рекомендовал ей избавиться Ницше, предлагая "взамен" гётевский девиз из "Горячей исповеди":
Жить бесстрашно, Избавиться от половинчатости, Всеполноту добра и красоты Ценя всего превыше.Эта фраза, записанная ницшевской рукой, сохранилась на пожелтевшем обороте одной из пятидесяти двух упомянутых библейских сентенций. Содержавшиеся в ней слова о кротости и служении иррационально чем-то так взволновали Лу, что, устроившись за границей, она попросила переслать ей
Тот же Ницше предложил ей избрать более "земное" кредо:
Но, собратья по столу, Чаще ссорьтесь с ленью, Следуйте всегда во всем Высшему веленью. Станем цельны мы сердцами, Добрыми пойдем путями К верному спасенью!Надаем глупцам щелчков, Чтоб отбить охоту В златопенное вино Лить гнилую воду, Трезвость глупую забудем И любимых наших будем Целовать без счету!(Гёте. "Горячая исповедь", 1802)Однако Лу не спешила отрекаться от впитанных с детства религиозных интуиций и дала отпор искусам Ницше, хотя ничего не имела против Гёте.
Тем временем упрямый отказ Лу конфирмоваться у Дальтона выглядел как вызов не только религиозным устоям, но и национальным традициям. Дело в том, что "евангелическо-реформатские церкви — французская, немецкая и голландская — являлись, наряду с лютеранскими, для неединородных, то есть неправославных, семей чем-то вроде оплота веры и национальной культуры, даже тогда, когда иные иностранцы полностью уходили в русскую веру; поэтому мой уход из церкви был неизбежно сопряжен с общественной опалой, от чего, в частности, сильно страдала моя мать. О моем отце, который умер незадолго перед этим, я знала определенно, что он, несмотря на еще более глубокую скорбь из-за неверия своей дочери, все же одобрил бы этот шаг… Он не имел привычки говорить о религиозных мнениях, и только тогда, когда я после его смерти получила в подарок Библию, которую он держал преимущественно в личном употреблении, передо мной по тонко подчеркнутым местам предстал его истинный портрет верующего. Благоговение, молчаливое смирение и детская доверчивость этого мужественного, деятельного, авторитетного человека так глубоко взволновали меня, что я, в свои шестнадцать лет, оказалась буквально в плену у страстного желания узнавать о нем все больше и больше".
Итак, от конфирмации она все-таки отказалась. Но в другом приходе ей довелось услышать проповедь голландского пастора Хендрика Гийо, домашнего учителя детей Александра II и властителя дум русской интеллигенции того времени. Проповеди этого весьма светского человека и рационалиста были известны всему Петербургу. Дальтон был его ярым противником.
В собор, где проповедовал Гийо, Лу пришла втайне от семьи. Личность поистине блестящая, широко эрудированная и фундаментально образованная, пастор сразу покорил ее своим обаянием. Она вернулась, переполненная восхищением: "этот настоящий человек", "квинтэссенция действительности", должен был стать для нее "Господом и орудием Господа". Гийо был на двадцать пять лет старше Лу и имел двух дочерей ее возраста. В мае 1878 года она решилась отправить ему письмо:
"…Вам пишет, господин пастор, семнадцатилетняя девушка, которая одинока в своей семье и среди своего окружения, — одинока в том смысле, что никто не разделяет ее взглядов, не говоря уже о тяге к серьезным глубоким познаниям. Вероятно, весь строй моих мыслей ставит преграду между мной и моими сверстницами, всем кругом общения. Вряд ли может быть что-то более печальное для девушки, чем несходство ее характера и взглядов, ее симпатий и антипатий с характерами и взглядами, с симпатиями и антипатиями окружающих. Но так горько запирать все в себе, потому что иначе сделаешь что-нибудь против приличий, и так горько чувствовать себя совсем одинокой, потому что тебе недостает приятных манер, которыми так легко завоевать расположение и любовь. Буду ли я конфирмоваться в будущем году у пастора Дальтона и признаю ли его кредо, я, право, не знаю, но знаю только, что никогда, никогда не буду разделять тщеславных представлений о выверенной по линейке праведности, против которой восстает все существо мое. Вы сумеете, господин пастор, вообразить себе ту отчаянную энергию, с какой человек устремляется к малейшему проблеску света, и всю настоятельность моей просьбы, изложенной в начале письма…"