Лучшая зарубежная научная фантастика: Сумерки богов
Шрифт:
— А ты?
К тому времени он уже вырастил лицо. Думаю, Эразм достаточно хорошо меня знал, чтобы понять, какие черты мне понравятся. Но я любила его не за глупую и поддельную человечность, а за то, что крылось за этими все еще похожими на драгоценные камни, турмалиновыми глазами, за ту личность, которой он стал, разделив со мной смертность.
— Я рискую давным–давно, — ответил он.
Поэтому мы обняли друг друга и просто… пошли быстрее.
Трудно объяснить, почему этот прыжок во времени казался таким головокружительным, но представь века, пролетающие мимо, подобно пыли на ветру! В
Флот изобрел средства обороны, сказал он, и резня замедлилась, но наше количество по–прежнему уменьшалось.
Я спросила, не умираем ли мы.
Он ответил, что не знает. А потом встревожился и сжал меня крепче:
— О, Карлотта…
— Что? — Я посмотрела прямо в его глаза, глядящие куда–то вдаль, они казались мне странными. — Что такое? Эразм, не молчи!
— Враг, — прошептал он, оцепенев от удивления.
— Что там с ними?
— Я знаю, кто они такие.
Дверь спальни открывается.
Старшая Карлотта не помнит такого. Все происходит по–другому. Юная Карлотта прижимается к спинке кровати, она в таком ужасе, что едва дышит. Благослови тебя Господь, девочка, я бы взяла тебя за руку, если бы могла!
Но в дверях стоит Эбби Будэн. Эбби в дешевой белой ночнушке. Только глаза у нее с желтыми кругами, дикие, и все белье в крови.
В общем, штука в следующем. Все коммуникации ограничены скоростью света. Но если распределить саккады по времени, то это ограничение вроде как расширяется. С нашей точки зрения, свет пересекал галактическое пространство за несколько мгновений. Мысли поглощали века. Мы чувствовали, как тяжко, словно сердце, бьется сверхмассивная черная дыра в ядре галактики. Слышали шепоты из галактик по соседству, невразумительно тихие, но неоспоримо рукотворные. Да, девочка, вот настолько медленными мы были.
Но Враг, он оказался еще медленнее.
— Давным–давно, — рассказывал Эразм, переправляя информацию от умирающего коллективного разума Флота, — давным–давно Враг научился паразитировать на темной материи… использовать ее в качестве вычислительной основы… эволюционировать внутри нее…
— Как давно?
Его голос полон благоговения:
— Так давно, что у тебя даже слов таких нет, Карлотта. Они старше самой Вселенной.
Ты хоть понимаешь меня? Сильно сомневаюсь. Но вот в чем штука с Вселенной: она колеблется. Дышит, в смысле, как огромное старое легкое, расширяется, сжимается и расширяется снова. Когда она сжимается, то хочет превратиться в сингулярность, но не может этого сделать, так как существует предел тому, сколько массы может содержать в себе квант объема, не взорвавшись. А потом она расходится в стороны и останавливается, когда не может вместить в себя еще больше пустоты. Туда–обратно, снова и снова. Возможно, до бесконечности.
Но есть проблема — информация не может пройти сквозь эти горячие хаотические спазмы. Каждый взрыв рождает новую вселенную, чистую, как меловая доска в школе без учеников…
По крайней мере, так мы думали.
Но у темной материи особые отношения с гравитацией и массой,
Враг оказался по–настоящему бессмертен, если у этого слова есть хоть какое-то значение. Враг вел свои дела не просто в галактическом пространстве, он пересекал пропасти, разделяющие галактики, скопления галактик и суперскопления… медленный, как патока, он был огромным, как все на свете, вездесущим, как гравитация, и невероятно могущественным.
— И какие у них претензии к Флоту, если они такие сильные и здоровые? Почему они нас убивают?
И тогда Эразм улыбнулся, и в его улыбке крылось столько боли, меланхолии и ужасающего понимания.
— Но они не убивают нас, Карлотта. А возносят.
Как–то в школе Карлотта безуспешно пыталась осилить «Венецианского купца». Она открыла книгу о елизаветинской драме на копии старой гравюры под названием «Utriusque Cosmi». Та вроде как символизировала весь космос, показывала, как люди представляли его во времена Шекспира, таким многослойным и упорядоченным: звезды и ангелы наверху, ад внизу и голый парень, квадратом растянутый между божественностью и вечным проклятием. Тогда она ничего не поняла, сочла старинной чушью. А сейчас по какой–то непонятной причине вспомнила о той гравюре. Только, девочка, на ангелах дело не заканчивается. Я усвоила урок. Даже у ангелов есть свои ангелы, а демоны пляшут на спинах больших демонов.
Мать в алой ночнушке парит в дверях спальни. Немигающим взглядом обводит комнату, пока наконец не видит дочь. Может, Эбби Будэн и стоит в комнате, но эти глаза смотрят откуда–то из далекого, глубокого и очень страшного места.
Кровь пропитывает ткань. Но принадлежит не матери.
— О, Карлотта… — говорит она. Потом откашливается, как перед важным звонком или разговором с кем–то, кого боится. — Карлотта…
И невидимая Карлотта, которая пришла сюда из мест, где ангелы играют с вечностью, понимает, что сейчас скажет мать, осознаёт наконец: никакого парадокса нет, только ужасающий круговорот. Она тихо произносит эти слова, а Эбби воплощает их в реальность:
— Карлотта, послушай меня, девочка. Я не думаю, что ты хоть что–то поймешь. Мне так жаль. Мне очень жаль. Но сейчас слушай. Когда придет время, уходи. Не бойся. Не жди. Не попадись. Просто уходи. И быстро.
Потом она поворачивается и оставляет дочь в темной комнате.
За окном койоты по–прежнему жалуются на луну. Их вой наполняет явь Карлотты, пока не проникает, кажется, прямо в сердце.
А потом раздается второй и последний выстрел.
Я видела Врага лишь мельком и к тому времени уже перестала его так звать.
Описать его нормально не получается. Тут слова меня подводят. И придется признать, к тому времени я и сама мало чем напоминала человека. Скажу только, что Эразма, меня и остальных скользящих приняли в объятия Врага вместе с остатками Флота — и вся память, что мы считали обреченной из–за энтропии или войны, сохранилась. Виртуальности, которые наши противники создали на протяжении кальп, оказались похожи на лабиринты, гостеприимные и невероятно странные. Скиталась ли я по этим таинственным равнинам? О да, девочка моя, и Эразм рядом со мной долгие–долгие (субъективно) годы, и мы стали… ну, в общем, больше любых слов.