Лучшее от McSweeney's, том 1
Шрифт:
Я не даю ей договорить:
— Привезти тебе что-нибудь из дома?
— Чистые носки, тренировочные брюки, расческу, зубную пасту, мыло для лица, радио, ну и, пожалуй, банку диетической колы.
— Тебя же оставили всего на пару дней.
— Ты спросил, вот я и отвечаю. Да, и не забудь выгулять собаку.
Через пять минут она перезванивает, глотая слезы:
— Знаешь, что у меня? Рак яичников!
Я выбегаю из дома. Когда вхожу в палату, там никого. Я ожидаю самую что ни на есть романтическую сцену: она в слезах прижимается ко мне
В туалете слышен шум спускаемой воды.
— Я хочу домой, — говорит она, выходя уже в верхней одежде.
— Цветы заберешь?
— Ну ведь они же мои. Как думаешь, все медсестры уже знают про то, что у меня рак? Не хочу, чтобы кто-нибудь знал.
Медсестра вкатывает коляску; втроем мы спускаемся в холл.
— Удачи вам, — напутствует она нас, загружая букеты в машину.
— Знает, — заключает жена.
Мы едем по скоростной дороге Лонг-Айленда. Я веду и одновременно набираю номер. Звоню нью-йоркскому врачу жены.
— Ей надо как можно быстрее показаться Киббовицу, — говорит врач.
— Как думаешь, я потеряю яичник?
Она потеряет все. В глубине души я понимаю это.
Вот мы и дома. Жена сидит в кровати, с собакой на коленях. Осторожно приоткрывает марлевую повязку — шрам кривой; такая неаккуратность оскорбляет до глубины души.
— Как думаешь, это можно исправить? — спрашивает она.
Утром мы отправляемся на прием к Киббовицу. Она снова на столе, ноги разведены и покоятся в держателях на стартовой позиции, в ожидании. До прихода врача ее успели опросить и осмотреть семеро студентов-медиков. Я их ненавижу. Ненавижу за то, что они говорят с ней, прикасаются к ней, а драгоценное время утекает. Ненавижу Киббовица — он вот уже второй час заставляет ее ждать, лежа на этом столе.
Она сердится на меня за то, что я раздражаюсь:
— Это их работа.
Появляется Киббовиц. Огромный, как игрок хоккейной сборной, ведет себя грубо и бесцеремонно. Мне сразу же становится ясно, что жене он нравится. Она готова делать все, что скажет этот Киббовиц.
— Двигайтесь. Ближе, ближе, — говорит он ей, усаживаясь на стул между ее ног.
Она приподнимает попу и скользит вниз. Он осматривает ее. Заглядывает под марлевую повязку.
— Кривой, — отмечает он. — Одевайтесь и проходите ко мне в кабинет.
— Назовите мне конкретную цифру, — просит она. — Сколько выживает.
— Я с цифрами дела не имею, — отвечает он.
— И все же мне нужно знать.
Он пожимает плечами.
— Ну, процентов семьдесят, где-то так.
— Семьдесят?
— Семьдесят живут еще пять лет.
— А потом? — спрашиваю я.
— Потом для некоторых — все, конец, — говорит он.
— А что в итоге? — спрашивает жена.
— А чего вы сами хотите?
— Я хотела ребенка…
Такие вот непростые
— Я мог бы вынуть только один яичник, — говорит он. — После «химии» попробуете забеременеть, а когда родите, снова поборемся — вынем уже все остальное.
— А после «химии» беременеют? — спрашиваю я.
Врач пожимает плечами.
— Чудеса случаются… Вопрос в другом: вы не сможете вырастить ребенка, если умрете. Вам не обязательно решать прямо сейчас, сообщите мне через день-другой. А пока я закажу операционную на утро пятницы.
Он жмет мне руку:
— Приятно было познакомиться.
— Хочу, чтобы был ребенок, — говорит жена.
— Хочу, чтобы была ты, — говорю ей я.
И все, больше ни слова. Что бы я ни сказал, она поступит ровным счетом наоборот. Вот до чего мы дошли: злость, упреки, обвинения… Если что, не хочу потом оказаться крайним.
Она открывает дверь смотровой. И спешит по коридору за врачом, поддерживая живот с надрезом, свою рану.
— Удаляйте! — кричит она. — Удаляйте всё, черт с ним!
Врач стоит перед дверью другой смотровой, в руках у него история болезни.
Он кивает.
— Вытащим через вагину. Яичники, матку, шейку, сальник, ну и аппендикс, если вы от него еще не избавились. Потом введем троакар и назначим химиотерапию — восьми циклов должно хватить.
Она кивает.
— Жду вас в пятницу.
Мы уходим. Я держу жену за руку, несу ее сумочку на своем плече — пытаюсь быть таким же заботливым и предупредительным, как и любой другой на моем месте. Она шипит и царапается — все равно что кошка, которую тащат к ветеринару.
— Почему они не говорят «вырежем»? Почему не скажут прямо: в пятницу мы вырежем вам то-то и то-то — так что будьте готовы?
— Хочешь, перекусим? — спрашиваю я у нее; мы идем по улице. — Может, закажем по супу? Тут рядом неплохое местечко.
Лицо у нее пунцовое. Я щупаю ей лоб. Она вся горит.
— У тебя жар. Ты сказала врачу?
— Это к делу не относится.
Потом, когда мы уже сидим дома, я спрашиваю:
— А помнишь наше третье свидание? Помнишь, ты спросила, каким способом я бы покончил с собой, если бы мне пришлось делать это голыми руками? Я сказал тогда, что разобью себе нос и вдавлю его прямо в мозг; а ты сказала, что голыми руками залезешь в вагину и выдернешь матку, швырнув ее через всю комнату.
— И что?
— Да нет, ничего, просто вдруг вспомнил. Разве Киббовиц не собирается вытащить матку через вагину?
— Вряд ли он швырнет ее через всю комнату, — заметила она.
Повисла пауза.
— Теперь, когда у меня нашли рак, тебе незачем оставаться со мной. Ты мне не нужен. Мне никто не нужен. Никто и ничто.
— Если я и уйду, то совсем не из-за того, что у тебя рак. И потом, я буду выглядеть законченным негодяем, все решат, что я попросту струсил.
— Не решат — я изображу из себя настоящее чудовище, без капли жалости, расскажу всем, что сама прогнала тебя.