Лучшее от McSweeney's, том 1
Шрифт:
— Так тебе и поверят.
Она вдруг пукает и в смущении убегает в ванную — как будто такое случается с ней впервые в жизни.
— Все, моя жизнь кончена! — кричит она, с силой захлопывая дверь.
— Подумаешь! Пернуть — это еще не самое страшное, — замечаю я.
Из ванной она выходит уже поспокойнее. Забирается в кровать и ложится рядом, дрожащая и измученная.
Я обнимаю ее:
— Хочешь заняться любовью?
— Ты имеешь в виду — последний раз перед тем, как я перестану быть женщиной? Перед тем, как превращусь в высохшую,
Так что мы не трахаемся, а ссоримся. Оба действия похожи — драматичные и иссушающие. Когда мы прекращаем, я откатываюсь от нее и, сжавшись, засыпаю на своей половине.
— Хирургическая менопауза, — произносит жена. — Прямо как приговор.
Я поворачиваюсь к ней. Она проводит рукой по волоскам внизу живота.
— Как думаешь, меня побреют?
Нет, я не могу оставить женщину, больную раком. Я не из таких. Вот только не знаю, что делать, потому что эта больная раком — настоящая стервозина. Надеяться, что, заболев, она взглянет на себя по-другому, примет недуг как возможность, необходимость измениться? Для жены не существует такого понятия, как связь между умом и телом, для нее существуют только наука и закон. Всё, кроме фактов, — сплошная ерунда.
В пятницу утром мы сидим в регистратуре, ожидая своей очереди; она объявляет очередной список требований:
— Завещание в верхнем левом ящичке столика. Если что пойдет не так, отключи приборы искусственного поддержания жизни. И чтобы никакой помпы. Пусть меня кремируют. Органы я завещаю. Отдай их все до единого, до последней капли.
И умолкает.
— Хотя… вряд ли я кому нужна такая… грязная.
Она произносит слово «грязная» с отвращением и досадой, как будто запачкалась, наделав в штаны.
Уже вечер, без малого восемь. Наконец, Киббовиц выходит сказать, что он закончил.
— Все настолько спеклось — прямо макароны с сыром. Времени ушло больше, чем я думал. Маточную трубу и стенку брюшной полости тоже захватило. Мы все вычистили.
Ее везут на каталке в палату — подавленную, обеспокоенную, сердитую.
— Почему ты не зашел ко мне? — упрекает она меня.
— Я все время сидел здесь, по эту сторону двери — ждал новостей.
Она делает вид, что не верит — наверняка в то время, как она лежала на операционном столе, я развлекался с секретаршей из соседнего отделения.
— Как ты?
— Как будто прилетела в чужую страну, а багаж потерялся.
Она морщится от боли. Я поправляю ей подушку, регулирую высоту койки.
— Что болит?
— Спроси лучше, что не болит. Болит все. Даже дышать больно.
Так как жена моя врач и ординатуру проходила в этой же больнице, мне выделили небольшую раскладушку — поставить в углу палаты. Я наклоняюсь развернуть раскладушку, и вдруг что-то случается со спиной — ее затапливает жгучая боль. Я осторожно опускаюсь на пол, хватаясь попутно за одеяло.
К счастью, жена спит.
Медсестра заходит проведать больную и видит меня.
— Что
— Такое и раньше случалось, — говорю. — Полежу немного, а там видно будет.
Медсестра приносит мне подушку и накрывает одеялом.
Заходят Эрик и Энид. Жена спит, я все еще на полу. Эрик стоит надо мной.
— Нам очень жаль, — шепчет он. — Мы уезжали за город, к родителям Энид, и узнали обо всем только сегодня.
— Господи, какой кошмар, как это внезапно, прямо гром среди ясного неба. — Энид подходит ближе к кровати жены. — У нее такое лицо, будто она ужасно сердится, даже брови нахмурены. Ей больно?
— Надо думать.
— Если мы можем чем-то помочь, дай знать, — говорит Эрик.
— Не могли бы вы выгулять собаку? — Я вытаскиваю из кармана ключи и протягиваю. — Она уже сутки сидит дома взаперти.
— Выгулять собаку… это мы можем, правда? — произносит Эрик, глядя на Энид.
— Мы наведаемся к вам утром, — говорит Энид.
— Ребята, пока вы не ушли… тут у нее в сумочке пузырек с перкоцетом… дайте две.
Ночью жена встает.
— Ты где? — спрашивает она.
— Прямо перед тобой.
Ее до того напичкали лекарствами, что в подробности она не вдается. Около шести утра жена открывает глаза и видит меня на полу.
— Опять спина?
— Ага.
— Рак покруче будет, — изрекает она и снова проваливается в сон.
Приходит уборщик со шваброй, и я буквально отдираю себя от пола. Пока стою, вроде ничего.
— Ты ходишь, будто у тебя кол в заднице, — замечает жена.
— Тебе чего-нибудь хочется? — я стараюсь быть внимательным к ней.
— Ага — поболей вместо меня, ладно?
Приходят несколько медработников проверить, не страдает ли пациентка от болей.
— Как вы себя чувствуете? Если по шкале в десять баллов? — спрашивает ее один.
— На пять, — отвечает жена.
— Это неправда, — возражаю я.
— В самом деле?
— Откуда вы знаете?
Приходит врач.
— А я вас помню, — говорит он при виде моей жены. — Мы с вами в одной школе учились.
Жена изображает подобие улыбки.
— Самая сообразительная во всем классе и вот, на тебе, — врач изучает историю болезни. — Рак яичников и вы… это чудовищно!
Жена сидит высоко в больничной койке; ее выворачивает в металлический лоток — ни дать ни взять ручная обезьянка, которую отравили. Рвет чем-то ярко-зеленым, прямо как в фильмах про инопланетян — эта жидкость вообще ни на что не похожа. Тед, ее начальник, смотрит как загипнотизированный.
В палату набилось полно народу — незнакомые мне люди, медперсонал, одноклассники жены, ее коллеги по ординатуре, парень, которому она пришила пальцы, какие-то родственники, которых я прежде и не встречал… Не понимаю, почему они не извинятся и не выйдут, почему не покинут палату? Все будто в первый раз видят, как человека рвет — уставились на мою жену, глаз не сводят.