Лучшее средство от любви

Чередий Галина Валентиновна

— Полагаю, эта парадная еще не то повидала на своем веку, — задрала нос уязвленная писательша, но чле… да блин, как его назвать-то, чтобы никого не обидеть — ни себя, ни гордого оригинала моего? В общем, полупрозрачную хрень перехватила поудобнее. А у меня в паху аж прострелило от фантомного ощущения ее крепкой ручки на живом теле.

— Ну, а я полагаю, что уж его-то она точно не видела — ни живьем, ни в эрзац-виде.

— А я также полагаю, что тебе, Зарицкий, уже давно пора…

— Поль, пойдем в кровать, а? Ну я же не дотерплю до аэропорта, взорвусь и протеку на хер, — прохрипел я, прерывая ее очередной «подите-вон-сударь» выпад. — Хер с ней, с кроватью, готов где

угодно и как угодно. Тебе. Парадная так парадная. Прихожка тоже пойдет. И кухня подойдет. И душевая. И кабинет твой рабочий сгодится — шикарное, между прочим, кресло у тебя. И обои миленькие, в цветочек. Я заметил. Мы, кстати, так и не попробовали одну позу — мужчина на коленях, сзади, а девушка упирается ладошками о стенку, широко расставив ноги. Тебе будет сладко, Белоснежка. Обещаю. Так сладко, что ты не захочешь меня выгонять второй раз. — Я смотрел ей прямо в глаза, надеясь заметить хоть какой-то отклик на свои слова.

И-и-и… йес!

Грудь под белой тканью стала вздыматься чуть чаще — явно не от злости. Губы приоткрылись, и розовый язычок мелькнул, облизывая их — тоже хочешь этого «сладкого», рыбка моя? А уж я-то как хочу!

Я мягко и очень-очень нежно подтолкнул ее к стене прихожей, тихонько прикрывая дверь, чтобы отделить нас от кучи похрюкивающего мусора в дорогом тряпье — нефиг ей туда смотреть, отвлекаться от очень важного дела. Присел на корточки, чуть не утыкаясь носом в прикрытую лишь смехотворной льняной преградой ложбинку между двух длинных загорелых ног. Но не позволил себе притронуться сам, лишь втягивал неповторимый аромат этой колдуньи, что умудрилась приворожить, опоить меня своей медовой сладостью, после которой любой десерт кажется безвкусным, как старая бумага.

Очень-очень медленно положил обе руки на босые ноги — черт, ну совсем же ледяные! Почему всяким мудакам она тапочки держит, а сама ходит, понимаешь, даже без носков шерстяных?

Ладно. Будем греть.

Ме-е-едленно, прислушиваясь к ее дыханию и отслеживая попытки сопротивления, приподнял одну ногу, поставил на свое колено, еле касаясь, подушечками пальцев прошелся по своду изящной стопы. Так, прекрасно — мои друзья мурашечки побежали вверх, вверх, туда, куда я пока не поднимал взгляда. Подниму — и прощай план, на мою выдержку рассчитывать сложно — уж слишком хороши в этой позиции округлые коленки, которые умеют так крепко сжимать мою поясницу, слишком маняще подрагивают мускулы внутренней поверхности бедер, и я знаю, помню, что эта нетерпеливая дрожь означает.

— М… Марк… — Ну вот, уже и заикаемся, да, Белоснежка?

— Я. — Медленно-медленно, круг за кругом по гладкой коже, весь обратившись только в слух и обоняние, глаза скромно потуплены. Ладно, к скромности это не имеет отношения, только к истончившейся в ноль выдержке.

— Не нужно этого. — А чего же шепотом, Белоснежка?

— Кому?

И первый раз, легонечко коснулся губами ее колена. Полина вздрогнула, будто я ее обжег, и резко вдохнула.

— Так кому не нужно? — Прикосновение чуть ощутимее, еще не попробовал ее кожу на вкус, только предвкушение для меня и приманка для моей рыбки.

— А? — рассеянно посмотрела она на меня и поджала пальцы на ноге на моем колене. — Вот этого, Марк.

— Этого? — Потерся губами о кожу на внутренней стороне бедра, добившись нового прерывистого вдоха, на который мой член отозвался одобрительным киванием. Пр-р-равильно все делаешь, старший брат, пр-р-равильно!

— По… понимаешь ты, о чем я, Зарицкий, о-о-ох! — Влажный поцелуй еще немножко выше вырвал-таки долгожданный стон.

— Последнее не очень расслышал, — пробормотал в ее кожу, уже смело скользнув

по ногам ладонями под ткань и облапав ее задницу. Да обкончаться можно, как же кайфово! — М-м-м!

— Марк! — вскрикнула Полина хрипло и практически отчаянно, когда я послал уже к хренам все эти охотничьи подкрадывания, уткнулся лицом в низ ее задрожавшего живота и шумно выдохнул.

Сжал ее ягодицы, вдавливаясь ртом между ног, позволяя тонкой белой преграде промокнуть от ее влаги и моего разгоряченного дыхания. Прикусил самую малость, чтобы только добить, и Полина выгнулась у стены, открываясь для меня окончательно. Глухое «Бум!» об пол возвестило о моей победе над коварным членоимитатором и сработало как выстрел стартового пистолета прямиком в моей черепушке. Отпихнув носом лен со своего пути, приник ртом к ее жарким нижним губам, целуя жадно, совсем не думая о технике пока, только утоляя свою жажду по ее пряному запаху и уносящему крышу вкусу. Полина застонала в голос, запуская пальцы мне в волосы. Вцепилась без всякой жалости, обжигая легкой болью и подхлестывая мое и без того свирепствующее на грани садизма возбуждение.

— Марк-Марк-Марк… — И каждый рваный выдох шарах-шарах-шарах по моему разуму напрямую, разнося его в клочья. — О-о-ох, Ма-а-арк!

Ну все, теперь мне, мое, немедленно, сейчас, пока вся еще трепещет в моем хищном захвате. Вскочил, удерживая за талию, не позволяя осесть на ослабевших ногах. Дернул ворот рубашки, разрывая ткань и обнажая грудь. Втянул в рот сосок, царапнув его зубами. Не ласка — охренеть как не до них — это уже мне, мне не нажраться, так хоть перехватить, надкусить. Полина хватнула воздух судорожно, взвиваясь на цыпочки. Прости, исправлюсь или нет, но надо, надо мне, я оголодал до бешенства. Отпустив ее плоть с громким и таким пошлым хлюпаньем, что сейчас слаще любой музыки, развернул Белоснежку лицом к стене.

— Давай-давай, рыбка моя, сил нет моих, — просипел, давясь словами, прогибая ее и направляя себя в обжигающую тесноту. Толкнулся, вошел только, и глаза зажмурил, хрипя, как астматик, от ослепивших ощущений. Замер, уткнувшись перекошенной мордой в волосы на затылке Полины, пережидая чуток. Подкатило же к самому краю, шелохнусь — и все: фонтан, позор, а мне бы еще в ней побыть.

Вот оно, то самое, без чего мне было дышать тяжко, будто в воздухе разреженном на высоте. И только сейчас взахлеб, полной грудью, дурея от бьющего в мозг кислорода. Полина подо мной, навалившемся совсем не аккуратно, дрожала и всхлипывала, сжимая мой ошалевший от счастья истосковавшийся по ее жаре член, меня аж дергало от каждого этого спазма.

— Тише-тише, дай мне секундочку, — бормотал, сам не соображая что, сжимая ее бедра и целуя плечо. — Убьешь меня… Реально, бля, прикончишь…

— Марк… Ну же! — И не думая меня послушать, подалась Белоснежка назад, насаживаясь сильнее.

И это было последней каплей. Как зверь дикий, я впился зубами в ее плечо, замолотив бедрами остервенело, вгоняя себя под самый корень, но все равно мало-мало-мало! Я в тебя весь влезть умираю, как хочу. Влезть и остатся. И остался, кончив так, будто наизнанку вывернулся.

— За… Зарицкий!!!! Ты что натворил?! — сорванным голосом спросила Полина, едва нас немного перестало мотылять на девятибалльных волнах общего оргазма. — Ты что, гад такой, сделал?

Да уж, после моего воздержания сложно было не заметить, сколько из меня вылилось. Впору уже сознание терять от обезвоживания, честно.

— Правильнее будет спросить, чего не сделал, — выдавил я.

— Я же тебя сейчас убивать буду.

Ага, как только на ногах твердо стоять сможешь.

— Нельзя меня уже убивать. Дитя осиротеет.