Лучшие годы - псу под хвост
Шрифт:
— Какая собака?! — сказал Шперк с улыбкой. — Говорю же тебе — щенок!
IV
1) Небольшая вилла у подножья Жаворонка, куда семья окончательно переселилась после возвращения матери Квидо из родильного дома, напоминала бабушке Либе прелестный женский пансион в Лозанне, где она бывала не раз. Тот же цоколь красного песчаника, те же оконные рамы цвета охры, та же заросшая диким виноградом веранда и так же расположенные ели и туи в саду — все это рождало в ней весьма
Весной этого года она с двумя приятельницами отправилась в Германскую Демократическую Республику. Почти неделю они жили среди чудесной пробуждающейся природы Гарцкого леса, и тем больше удручало бабушку скорое возвращение в грязный, задымленный город. В последнее время она страдала расстройством дыхания, целиком относя это за счет пражского воздуха, и так же, как обе ее приятельницы, не исключала для себя возможности заболеть раком легких.
В ресторане, в пуще Гарцкой, Подают на стол нам яства. А съедим все подчистую, «Noch einmal!» — звучит повсюду, —по традиции изъяснялась она стихами на черно-белой открытке, правда, далее на сей раз следовало непривычное добавление в прозе: «Кислородом дышим про запас — авось хватит его и на Прагу!»
— Что ты об этом думаешь? — спросила мужа мать Квидо, держа открытку в одной руке, а маленького Пако — в другой.
Отец Квидо перечитал открытку еще раз.
— Бредятина какая-то! — заявил он.
— Если бы, — сказала его жена, печально улыбнувшись.
Апрельское солнце нагревало кафельный пол на веранде так, что на нем было приятно даже сидеть. Слышалось жужжание пчел, а в кроне ближней яблони под розоватыми цветами уже набухали будущие летние яблоки.
Лицо матери Квидо отражало большое счастье, но и не меньшую настороженность.
И она была вполне оправданна, хотя ни к чему путному так и не привела: уже в середине мая бабушка Либа заявилась с двумя чемоданами в полной решимости помочь своей дочери нянчить маленького Пако. Приехала она совсем неожиданно, как-то в пятницу, после обеда, что, однако, не помешало ей уже с порога отчитать отца Квидо за то, что не пришел ее встретить.
— Ты решилась оставить папу одного в Праге? — недоумевала мать Квидо.
— А он что, маленький? — аргументированно оправдывалась бабушка. — По крайней мере, сможет покупать себе мясо.
В Праге, утверждала она, оставаться ей больше нельзя ни минуты, она, мол, задыхается от тамошнего смога — и в доказательство своих слов она продемонстрировала семье забитый мокротой фильтр ручного респиратора, которым пользовалась теперь на всех оживленных перекрестках.
— Смог, — заявила она, — канцерогенный!
Слово «канцерогенный» она произнесла с каким-то благоговейным трепетом.
Что ж, матери Квидо пришлось смириться, а его
— Вопреки отчаянному упору, который отец делал на слове «летний», — рассказывал впоследствии Квидо, — бабушка оставалась в Сазаве не только всю будущую зиму, но и до самой своей смерти в восемьдесят седьмом году.
— Эта комната зимой практически не отапливается! — предупреждал бабушку отец Квидо.
— На сей раз ты должна ему верить, — убеждала ее мать Квидо. — С неотапливаемыми помещениями у него большой опыт.
Но бабушку было не застращать, и, к ужасу отца Квидо, она, забрав к себе электрокамин и старый обогреватель еще со времен житья на веранде «Караулки», делала вид, что любой холод ей нипочем. Оба электроприбора способны были раскрутить счетчик, точно граммофонную пластинку, и от мысли, что придется оплачивать не только дорогую отопительную нефть, но еще и электричество, у отца Квидо голова шла кругом.
В морозные зимние ночи он нередко выбирался на лестницу, чтобы осветить фонариком счетчик.
— Он был похож на призрак отца Гамлета, только очень расчетливого, — описывая позднее эту картину, мать Квидо воспользовалась столь экстравагантным сравнением.
Бабушкина неожиданная боязнь рака, как ни странно, не покидала ее и в чистом сазавском воздухе. Поначалу бабушка отказывалась лишь готовить в алюминиевых кастрюлях, есть канцерогенных цыплят, которых, невзирая на все ее предупреждения, постоянно покупал отец Квидо, и мыть посуду «сапонатом», в результате чего тарелки стали вскоре такими жирными, что выскальзывали у всех из рук. Постепенно круг объявленных бабушкой запретов все более расширялся.
Двадцатого мая семья отмечала тридцатилетие отца Квидо. Жарко припекало солнце, но свод барвинка над верандой дарил желанную тень, так что Квидо решил накрыть стол к обеду там. У него для отца был припасен набор стамесок, и он не мог дождаться минуты, когда можно будет вручить их.
— Идите к столу! — нетерпеливо кричал он.
Первым пришел сам отец, принес бутылку шампанского. Мать шла следом за ним с большой кастрюлей супа, зажав под мышкой газету.
— Ты только послушай, — смеялась она. — Надеюсь, он не думает так всерьез.
— Наверное, нет, — сказал отец, — раз у меня сегодня день рождения.
Бабушка Вера кивнула на дедушкину рюмку.
— Ему не наливайте! — потребовала она.
— Нет, вы только послушайте ее! — выкрикнул дедушка Йозеф, взывая к сочувствию всех сидящих за столом. — Мне что, уж и с собственным сыном нельзя чокнуться?
— Прочту тебе только кусочек, — настаивала мама, — дорогого стоит.
— Иди же к столу, дедушка! — звал Квидо.